— Он имеет право знать правду, — сказала Таня, закрывая дверь за Олесей, и та испугалась вдруг — а что, если Тане придет в голову явиться к ним домой с разоблачением? И тут же успокоилась — отец не откроет дверь никому, кроме нее.

5.

Старик всегда ждал весну с нетерпением, — весна значила для него почти так же много, как письма сына, ведь она утверждала приход еще одного года жизни: неизвестно почему, старик был уверен, что умрет зимой, холодным и темным вечером, а к весне этот сюжет не имел никакого отношения. После того февральского письма с рисунками Алешка замолчал надолго, но старик пока не беспокоился — бывало, что сын молчал и по нескольку месяцев, а потом, устыдившись, отправлял особо длинное и подробное письмо. Нет, старик верил своим предчувствиям — если бы с сыном случилось что-то плохое, он обязательно бы это узнал. Старик не любил об этом думать, но он уже многие годы мучился от тайного страха потерять сына — именно сына, не дочь. Когда ему доводилось встречать в жизни людей, похоронивших сына, он боялся смотреть им в глаза — как будто, посмотрев им в глаза, он навлечет на себя такую же точно беду. И как странно было ему видеть этих несчастных, страдающих, но все равно живых людей выполняющими какие-то обычные, рядовые вещи — на пути в булочную, на работе, в трамвае. “Надо же, похоронили сына и живут после этого”, — мелькало каждый раз у старика, и он гнал эти мысли помелом, как погнал бы черта, и все равно знал — он, если не дай Бог что, он после такого жить не сможет. К счастью, у Алешки все было в порядке — последнее письмо старик перечитал не меньше полсотни раз и помнил наизусть марку купленного телевизора и количество предметов в мебельном гарнитуре.

А вот Олеся старику не нравилась — она всегда была ровной, сдержанной девочкой, но в последние месяцы слишком уж часто срывалась и нервничала. Старик считал, что она слишком много работает, жалел дочь, но она и жалость принимала теперь как-то скомканно, неохотно.

Письмо от Алешки пришло к майским праздникам, на конверте синели знакомые чернила.

Самым трудным оказалось не договориться с Машей — её-то Олеся в конце концов убедила, потратив полчаса телефонного времени на переговорном пункте. И сочинять письма от брата тоже было легко — новости о Юляше и Маше она узнавала по телефону, прогноз погоды в Хабаровске отслеживала по телевизору, а почерк у них с Алешкой всегда был похожим. И отправлять отцовские ответы она научилась — прятала их на работе в нижнем ящике стола. Нет, самой трудной, почти невыполнимой частью плана были те долгие минуты, пока отец читал вслух фальшивые письма, многозначительно выделяя слова и улыбаясь хорошим известиям. Олеся сжималась и плакала внутри себя, она там кричала, называла себя сволочью и гадиной, собиралась открыть старику правду, но потом видела его счастливые глаза и замолкала, утешала себя — как мать ребенка, думала, что все делает правильно.

Если бы на каком-нибудь суде Олесю спросили, что она может сказать в свое оправдание, чем сумеет объяснить свою ложь, она ответила бы — самое главное, чтобы отец продолжал жить. Ради него она лгала, ради него сочиняла письма, ради него покупала ручки с синими чернилами и звонила в Хабаровск каждый месяц.

— Я хотела отправить к вам Юляшу на лето, — заикнулась однажды Маша, но Олеся быстро отговорила ее — ребенок все равно проговорится, а отца это убьет.

Про себя Олеся добавляла — и меня убьет тоже. Жить без папы она не смогла бы и не стала — он был для нее самым ценным человеком в мире. Единственным человеком. Из всех прочих существ ей нравились только животные.