6.

Письма от сына старик хранил в громадной жестяной банке из-под печенья: она все еще пахла душистым маслом и корицей. Снизу лежали подлинники, наверху — подделки, сработанные Олесей. Однажды старик посетовал вслух, что сын стал писать не так подробно, как раньше — ездил с мужиками на рыбалку, а о том, кто что поймал, почти ни слова в письме не было. Олеся ненавидела рыбалку, охоту, все эти типично человеческие, отвратительные занятия — узаконенные казни живых существ, но через силу, обложившись справочниками и энциклопедиями, написала в следующем письме подробный отчет о рыбацких достижениях брата. Когда она сочиняла эти письма — на работе, пока не было пациентов, — то словно бы на самом деле превращалась в Алешку, думала и говорила с его интонациями, перевоплощалась, вызывала к жизни все черты брата. Старик получал очередное письмо, подзаряжался от него, как от батареи, — и несколько месяцев жил только им.

Готовые письма Олеся отправляла в Хабаровск, Маша, не читая, запечатывала их в конверты и отправляла обратно — старик всегда рассматривал штемпели, подсчитывая, сколько дней шло к нему долгожданное и драгоценное послание.

— Увидеть бы его хоть раз еще, — сказал однажды старик, и Олесю резанула боль такой силы, что слова правды почти уже были сказаны, она поймала их на самом выходе и вернула на место. Боль можно пережить — все можно пережить, кроме смерти.

Той зимой никак не начинал идти снег — на календаре давно уже был декабрь, но снега не было, голая земля мерзла, люди злились друг на друга — хотя на самом деле они злились на снег, которого не было. Люди привыкли к тому, что снег идет в городе каждую зиму, и когда его вдруг не стало, почувствовали себя брошенными и никому не нужными. Снег шел в других городах, а Олеся и ее отец каждый день видели в окне мертвую землю, голые ветви и грязное небо.

— Хочу снега, — сказал старик однажды утром, и Олеся подумала, как сильно он стал похож на ребенка. Она обняла его — не крепко, а бережно — и сказала:

— Выпадет, никуда не денется. Еще надоест тебе этот снег. В Хабаровске все замело, и к нам скоро придет.

Сама она в тот вечер решила навестить Таню — в первый раз за все время. Жаль, что взрослые люди не умеют ссориться, как дети — со слезами, драками и воплями. После такой ссоры всё было бы ясно — а так все делают вид, что ничего не случилось, и это еще хуже.

Таня была на больничном, грипповала — Олеся побоялась долго сидеть у нее, вдруг заразится и принесет отцу инфекцию. Разговора не вышло — Таня целиком, с головой, погружена была в очередную любовную серию, о которой в мельчайших деталях рассказывала по телефону еще одной своей подруге — счастливо замужней. Олеся потопталась в комнате, поняла, что ей не особенно рады, и ушла  — Таня, прижав телефонную трубку к плечу подбородком, кивнула ей, извиняясь: серьезный разговор, не могу прерваться.

Олеся остановилась на лестничной площадке, у открытого окна. Тяжелый вечерний воздух висел над городом, в нем мелькали редкие снежинки.

— Ну, наконец-то снег, — услышала Олеся громкий голос. — Вам-то, Светлана Александровна, невеликая радость, а мы за снегом сильно соскучились.

Олеся тихо подошла к пролету и глянула вниз — на площадке этажом ниже стояли две женщины: одна в тужурке дворничихи, другая в темном, пожалуй, что модном пальто.