Почему-то пришел на память эпизод из увиденного в далеком детстве индийского боевика. Там одному из положительных героев автоматной очередью разворотили грудь. И он, лежа на спине, минут двадцать раскрывал окружавшим его многочисленным близким суровые тайны их рождения. Тогда Скопцов принимал такие вот "мульки" за чистую монету и восторгался мужественностью умирающего героя, который, рассказав всем все, устало прикрыл глаза и бессильно уронил голову на сторону.

А Органчика несло... Он заплетал паутину словесных кружев как на собрании партийной первички, когда ораторы говорят много и вроде бы обстоятельно, но ни о чем. И за завесой собственных речей не услышал короткого сухого щелчка.

Вранье это все – это уже Скопцов потом узнал. На войне... Если у человека разворочена грудная клетка, он уже не может говорить. Он просто пытается ухватить хоть немного воздуха и захлебывается собственной кровью.

Скопа тогда плакал второй раз в жизни. Всхлипывая и размазывая перемешанные с грязью слезы по щекам, смотрел, как у умирающего Командира лопаются на губах кровавые пузыри, как толчками выходит из ран на груди темная, почти черная кровь. И самое страшное было то, что он ничего уже не мог изменить, ничего не мог сделать! Командир умирал...

Они нарвались глупо. Настолько глупо, что и говорить об этом стыдно. Пошли на рекогносцировку перед началом очередной атаки. И дом этот был "вычищен" буквально вчера. И свои были рядом, буквально за стеной...

"Чичи" пришли из-за спины. То ли умудрились спрятаться в этих обгоревших развалинах, то ли был какой-то тайный проход, который бойцы так и не нашли. Скопе так и не удалось это узнать. Потом просто спросить было не у кого.

А тогда они просто услышали голос, тихий, как змеиное шипение:

– Нэ дергайса, салдат! Стой спакойна...

Они пришли из-за спины, оттуда, где их, в принципе, и быть-то не должно было. Откуда их не ждали.

Не видя противника, дергаться было глупо. И поэтому они позволили чужим нахальным рукам сдернуть с плеч автоматы, вытащить пистолеты. У самого Василия остался только нож.

Осторожные шаги сзади – забравшие оружие возвращались на исходную позицию, – и снова тот же голос:

– Павэрныс... Мэдленно...

Их было трое. Довольно молодые, хотя и бородатые, здоровые, уверенные в себе. И в военном деле явно не новички – "держали" надежно, уверенно. Стволы автоматов чутко отслеживали каждое движение взводного и его заместителя.

– Спэцназ? – хищно осклабился один из них. Тот, кто стоял в центре. Старший, наверное.

И Марков, и Скопа промолчали. А о чем тут можно говорить? Влипли, очкарики...

– Мы – тоже спэцназ, – похвастался старший. – Чеченским спэцназ.

Ну, эти "мульки" приходилось слышать уже не раз. Каждый "чич" твердо верит в то, что круче его на этом свете никого нет. Каждый из них – сам себе и командир, и президент. И "спэцназ" – тоже. Менталитет, блин. У кавказских народов вообще самолюбие гипертрофированное. А у чеченцев все это еще и возведено в степень с несколькими нолями.

Старший некоторое время подумал, потом деловито сообщил:

– Щаз ми вас рэзить будэм! – и, забросив автомат за спину, потянул здоровенный кинжал из "разгрузки". Его приятели или подручные – кто их там разберет, – разошлись в стороны, охватывая спецназовцев полукольцом и прижимая к стене. Действовали грамотно – этого нельзя было не признать. Тот, с ножиком, выходя вперед, блокировал им линию огня, директрису, траекторию... Названий – множество.

А теперь, в случае каких-либо осложнений, они спокойно могли бы расстрелять и Командира, и Скопу с боков, не рискуя попасть ненароком в своего старшего.