|
В нём шла тяжёлая, волнующая работа, и он уже не сомневался, к чему она приведёт. Он не цеплялся больше за жизнь и не думал, что жить возможно. Эти последние три дня после смерти Веры Константиновны он жил вне жизни, не читал газет, нигде не бывал, ни с кем не говорил, не думал ни о России, ни о полке ни о детях. Ушёл внутрь себя, анализировал всё то, что случилось. Но что же случилось? Да, рухнуло всё. Вспомнил, как в детстве он строил карточный дворец. Ряд за рядом становились карты, одна склонённая к другой, становился второй, третий, четвёртый ярус, замыкалось прекрасное здание. Так строилась и жизнь. Думал ли кто тогда, что этот карточный домик — эмблема жизни. Вот упали и легли плоским слоем верхние карты — это погибла вера в Россию, пошатнулись средние — заколебался Царь и упал, но ещё стоят нижние — и они упали, пропала семья.
Уже давно наступил день, лакей принёс кофе и не удивился тому, что Саблин как пришёл с похорон, так и сидел и постель не тронута; за окнами шумела улица, и солнечные лучи ложились на шторы. Саблин давно постановил свой приговор. Его удерживал портрет. Улыбка молодого счастья, застывшая на лице, окружённом флёр д'оранжами, не шла к бульканию крови и размозжённому черепу самоубийцы, сидящему в кресле. Как тогда, в фабричной конторе, вопиял к Богу. Требовал чуда. Сказал сам себе, что Бога нет, а цеплялся за Него. И молил и ждал Его. «Вот, — говорил он, уже решившись, уже приняв удобную позу, чтобы и рука не дрогнула и последнее ощущение тела было уютное, — если есть Бог, он покажет мне знамение, он отведёт мою руку и даст указание что делать, когда жизнь моя разбита и ничего у меня не осталось». «Последний раз подойду к окну, распахну его, посмотрю на синее небо, на яркое солнце и в лучах его прочту ответ. Если есть Бог, я увижу…» Сам засмеялся затее своей. «Что увижу? Ангелов, лицо Мадонны, око всевидящее в треугольнике, голубя, призрак Веры Константиновны? Ребёнок!.. Или я жить хочу? Цепляюсь за жизнь? Хочу отсрочки? Нет, просто хочу посмотреть последний раз на солнце, ведь я его больше никогда не увижу!» Саблин встал, решительными шагами подошёл к окну, поднял штору, распахнул настежь обе половинки и высунулся из него. И застыл, удивлённый тем, что увидел. Он прислушался, пригляделся, вдруг широко перекрестился. Он понял, что Бог есть. Чудо совершилось.
Летнее солнце ярко освещало дома, улицы и сверкало на стёклах. Небо было бледно-синее. Тонкие пушистые облака барашками висели на нём. У Невского стояла толпа народа. Золотые хоругви сверкали над ней. Над толпою в золотой раме возвышался портрет Государя. И вдруг мощным аккордом раздался народный гимн, замер, приостановился, точно в толпе подбирали голоса, и полился великолепный и могучий, русский, хватающий за сердце. Толпа дрогнула и пошла по улице. Гимн смолк, прокричали «ура». И снова запели: «Спаси, Господи, люди Твоя!» И Бог, и Царь, и народ воскресли. Они соединились и шли, сверкая иконами, блистая портретом венценосного хозяина, молясь и желая славы и победы Русскому Царю. Россия встала. Что случилось? Он уже догадывался что, но не знал, как это случилось. Он схватил газету. На первой странице был манифест. Германия объявила России войну. Вот оно! Вот случилось то, чего с ужасом ожидали народы Европы. После сорокачетырёхлетнего мира разразилась война. В грозный час её начала Царь простил народу все его заблуждения, народ простил Царю его слабость, его нерешительность, его неудачи. Ходынка, Японская война — всё это было позабыто, неудачные Думы, плохие, никого не удовлетворяющие законы, все прощено. Сегодня же прогонят Распутина и завтра не будет партий, но будет Россия! «Боже, Царя храни!» Своё казалось таким мелким и ничтожным. |
