- Да какая нахрен теперь разница кто кем работал, и у кого какая зарплата была?

- Тут ты прав, конечно. Ну а здоровье? С язвой и раньше было непросто, а сейчас? Особо выбирать не приходиться, что хавать… Но ты вот загибаешься… А дальше только хуже будет. Диетпитания не предвидеться.

- Слушай, чего ты мне сейчас на мозги давишь?! – воскликнул Клим и перевернулся на другой бок. Лицом к стене. – Да я сделал ошибку по молодости. Глупую и непростительную ошибку. Так зачем меня теребить сейчас? И так хреново…

- Клим слушай… Эй… Ты чего? – Жиган приподнялся и взглянул на своего товарища. – Клим ты что, плачешь что ли? Ну, ты даешь.

- Отвали слышь! – рявкнул Клим. – Уйди отсюда! Я поспать хочу! Нам после ужина в город идти! Дай отлежаться, козел чертов! Или один пойдешь!

Жиган покачал головой, взглянул на Клима то ли с сочувствием, то ли с презрением. Хлопнул его по плечу и ушел.

Клим еще долго лежал, думая о том, каким он был идиотом тогда, в армии. Что цена за свое раннее освобождение от этого кирзового запаха непомерно высока. Что Жиган на все сто прав… Думал… Ругал себя. Затем вздохнул и поднялся. Вышел из своего ящика. Осмотрел станцию. Все сидят по своим норам. Ждут ужина. Это хорошо. Он вернулся в свое жилище. Присел на несколько минут, держась за желудок и морщась от боли. Затем извлек из-под койки свой вещмешок и направился к самому дальнему обитаемому ящику. Там жила Родька.

Клим не видел, что на крыше одного из вагонов сидит Моряк и смотрит ему в спину. Моряк часто забирался либо на гору ящиков и дров у стены либо на вагон. Он ловил дневной свет из окон под потолком станции и изучал свои бумаги и карту. А иногда наблюдал за последними пассажирами этого поезда, который уже никогда и никуда не поедет. Сейчас он делал и то и другое.

6.

Здесь, на улице Седова. Возле покосившейся панельной пятиэтажки с выгоревшими окнами он бывал раз в неделю. Первый Раз он пришел сюда вечеров того дня, когда город еще полыхал. Полыхал и этот дом. Но он все же ворвался в горящую квартиру на первом этаже в среднем подъезде. Он никого не нашел дома. Возможно, в этом было его счастье. Его жена. Его разведенная и жившая с ними дочь. Его внучка, Маринина дочурка по имени Арина… Их не было дома, когда в его объяло пламенем от тепловой волны, после которой последовала волна ударная. Потом он вернулся в электродепо. Он рассчитывал, что они придут к нему. Ведь там было место его работы. И это место было далеко от эпицентров. Тогда он стал регулярно наведываться к этому дому. И оставлял на обгоревшей двери, рядом с десятком других оставленных кем-то записок, свою.

«Девочки мои. Я живой. Я здоров и со мной все в порядке. Я на месте моей работы. Молю вас идите туда. Я буду вас ждать. Мы перенесем эти лихие времена. Ваш великан. Степан Саныч».

И прошло три года. Он не знал что с милыми его сердцу женщинами. Он искал их. Не нашел. И постоянно приходил сюда. Читал записки и свежие царапины на стенах. Вестей от его семьи не было. И на работу они так и не пришли. На стенах обвалившегося электродепо он так же написал что если они пришли и не нашли его, то пусть подождут сутки. Или оставят послание. Он жив и он рядом. Он приходил туда каждый день. Благо рядом. Ничего. Никаких следов и вестей. Поначалу он приходил к дому почти каждый день. Теперь реже. Раз в неделю. Но он продолжал писать записки. Теперь это была единственная записка на обгоревшей двери его подъезда.