Он и сам устал и, сдав гостью на руки жене, сразу же исчез в ванной.

— Горячую воду отключили! — крикнула ему через дверь Ирина, подавая Лиле гостевые тапки.

В ответ из ванной донеслось тихое рычание Турецкого, влезшего под ледяной душ.

— Проходите на кухню, — предложила Ирина. — Вы извините, что принимаю вас в кухне, но…

— Ничего-ничего! — заверила ее Лиля, бросая быстрый взгляд на плиту, где шипело, шкворчало и булькало содержимое кастрюль и сковородок. — Я вас не задержу.

— Нет, какая тут задержка! — замахала руками Ирина, которой на самом деле ужасно некстати пришлось внезапное появление в доме постороннего человека. — Оставайтесь с нами ужинать! Вы совершенно мне не помешали! Я даже рада, знаете, весь день одна кручусь по дому, и поговорить не с кем. Присаживайтесь!

Ей все казалось, что гостья заметит неудовольствие хозяйки, и изо всех сил старалась сгладить впечатление.

— Вам кофе или чай? Сейчас поставлю, — суетилась Ирина, весь день неважно себя чувствовавшая и собиравшаяся в тот вечер лечь спать пораньше.

Лиля с первого взгляда определила, что из себя представляет жена Турецкого: святая простота! Такая скорее себе руку отрежет, чем бросит в кого-нибудь камнем подозрения.

Она беременна, судя по животу, и выглядит, как и положено нормальной советской (а как иначе выразиться?) беременной, плохо. Пальцы рук опухают, ноги отекают, цвет лица нездоровый, бледно-зеленый от токсикоза. В общем, картина ясная.

Старший ребенок — девочка лет четырех-пяти — бегает по квартире в ночной рубашке, босиком, не хочет ложиться спать, хочет прорваться на кухню. Из коридора до Лили донесся ее жадный шепот:

— Мама, мама, я хочу посмотреть, кто пришел! — и ответные увещевания Ирины.

Кошмарные радости семейного быта! У Лили от них душу воротило.

К Ирине Турецкой она не испытывала ни жалости, ни сочувствия, потому что про себя давно решила: в жизни женщина должна выбирать между семьей и работой. Или — или. Или сидеть дома, нюхать цветы, учить троих-четверых детей французскому языку и игре на пианино, как и полагается хорошей матери, или бегать высунув язык по своим делам и жить своей жизнью одинокой хищницы. Третьего не дано. А всякие там дурацкие социальные утопии, что женщина может и пахать, как конь, и детей воспитывать, приводят к тому, что к сорока годам превращаешься в такую загнанную кобылу, полную неудачницу — и на работе все горит, все из рук валится, и дома дети сопливые и голодные бродят, кинутые на произвол судьбы…

Ведь за сто километров видно, что в этом доме одна Ирина разрывается — «Фигаро здесь — Фигаро там», в то время как Турецкий свято верит, что котлеты и суп с фрикадельками зарождаются сами собой, как гомункулусы в пробирках. А его несчастная жена и на второго ребенка пошла, как комсомолка на боевое задание, не по желанию, а потому, что надо! Надо — а то возраст уходит, силы убывают, жизнь усложняется, а пока еще есть здоровье, надо завести второго. Если не сейчас, то уже никогда…

Лиля пробыла у Турецких не больше пятнадцати минут. Выпила стакан апельсинового сока из холодильника, пригубила кофе и наотрез отказалась от предложения Ирины остаться поужинать.

— Спасибо, но меня дома ждут! — и поспешила распрощаться с хозяйкой, не дожидаясь появления из ванной Александра.

«Я ей не понравилась! — с огорчением подумала Ирина, закрывая за гостьей дверь. — Она решила, что я — копуша. Домашняя курица-копуша. И еще халат этот идиотский!..»

Ирина, как все интеллигентные женщины, не признавала халат за одежду, но что же делать? Старая летняя домашняя одежда не налезает на пузо, а та, в которой она носила Ниночку, вся зимняя.