И вот в старой телефонной книжке записано — «Зоя Черноватая…» Прикинув сколько же с тех пор — на даче в Удельной — минуло лет, Алексей Васильевич, сам того не ожидая, засмеялся: Зое Черноватой, если она жива, должно быть да-а-а-алеко за семьдесят… Что бы она сказала, напомни ей: «Если тебе интересно, пожалуйста, мне не жалко, могу показать…». Вообразив подобную сцену в лицах, он расхохотался во всю мощь. В комнату вошла Лена:

— Что случилось?

— Ничего… ты не поймешь… Это специфически мужицкое…

Лена внимательно оглядела комнату, но придраться было не к чему. Она скользнула пальцем по самолетной модели, распластавшей крылышки над рабочим столом — ни пылинки. Словно дотошный служака-старшина распахнула дверку шкафа: синий костюм — правофланговым, за ним — серый, дальше черная и потрепанная коричневая куртки… На левом фланге появилось нечто новое — застиранный, бывший когда-то синим летный комбинезон.

— А это что за старье?

— Летний комбинезон, хабэбэу… хлопчатобумажный бывший в употреблении… Образца тридцать шестого года…

— Откуда?

— Достал. Кто ищет, тот всегда находит.

— Ну, ты даешь, дед! На что тебе такое старье?

— Нужен, Лена, я знаю…

Они не заметили, когда появился Тимоша, он стоял в дверях и внимательно прислушивался к разговору взрослых.

— Нет, серьезно, для чего тебе эти лохмотья?

— Деда хочет, чтобы его похоронили в этом старом комбезе, — пояснил Тимоша. — Он в таком еще в аэроклубе летал.

— Это что ж, он тебе сам объяснил — дед твой?

— Зачем? Он по телефону говорил Ивану Павловичу, а я слышал.

Не скрывая своего возмущения, откровенно чертыхаясь, Лена поспешила покинуть апартаменты отца, а Тимоша, искруглив глаза, спросил:

— Чего это она, деда?

— Молодые похоронных разговоров не любят, брат. Наверное, правильно — куда им спешить?..

— А разве она еще молодая? — поинтересовался Тимоша.

Ему было лет пять, когда Алексей Васильевич услыхал анекдот из разряда «бородатых»: офицер ругает денщика за плохо вычищенные сапоги — носки блестят, а задники грязные. Денщик оправдывается: «Дык, ваше благородие, сзади не видать!» Малыш Алеша не очень еще понимал, кто такой офицер, кто — денщик, однако главное в немудреной байке уловил: показуха — плохое дело, стыдное. Спустя, можно сказать, целую жизнь подполковник в отставке, оценивая свой армейский путь, говорил:

— Все я в армии готов был стерпеть ради полетов. Летал — будто праздновал всю дорогу! От чего только воротило — от показухи. Никаких тормозов не хватало…

Он был еще курсантом, когда к приезду высокого начальства была дана команда навести полный блеск в гарнизоне. Первым делом вымыли полы, вымыли окна, идеально заправили койки, но этого оказалось мало. Старшина велел причесать ворсистые одеяла шашечками, глянешь против света — не одеяло, а форменная шахматная доска видится… Во всех этих приготовлениях курсант Стельмах принимал участие: куда было деваться, раз приказ. Но когда велели покрасить пожухшие листья сирени на кустах, обрамлявших плац, покрасить едучим пронзительно зеленым эмалитом, Алексей обозвал затею идиотизмом и участвовать в такой работе отказался. Результат незамедлительно был объявлен: пять суток простого ареста. Но тем все не кончилось. Высокий начальник оказался дотошным и въедливым. Он самолично осмотрел пищеблок и устроил разнос всей службе тыла, найдя заметенный в укромные уголки мусор, ему не понравилось, как моется посуда, он возмутился сальными ложками.