К Мирокаву я подъехал с юга и попал в город с той стороны, с которой покинул его после первого посещения. И снова мне подумалось, что эта часть города существует как будто по другую сторону большой невидимой стены, отделявшей фешенебельные районы Мирокава от неблагополучных. Залитый солнечным светом, этот район и летом показался мне мрачным, даже зловещим; сейчас, в тусклом свете зимы, он выглядел бледным призраком самого себя. Разоряющиеся магазины и насквозь промерзшие на вид дома наводили на мысль о пограничном районе между материальным и нематериальным мирами, причем один сардонически носил маску другого. Я увидел несколько костлявых пешеходов, обернувшихся в мою сторону, когда я проезжал мимо, вверх по главной улице Мирокава.

Одолев крутой подъем Таунсхенд-стрит, я решил, что открывшийся мне вид довольно гостеприимен. Вздымающиеся вверх и спускающиеся под горку авеню города были уже готовы к фестивалю: фонарные столбы увиты вечнозелеными растениями; свежие ветви радовали глаз в это бесплодное время года. На дверях многих деловых зданий улицы были развешаны венки остролиста, тоже зеленые, но, похоже, сделанные из пластика. В традиционных для этого времени года зеленых украшениях не было ничего необычного, но вскоре стало понятно, что Мирокав слишком страстно предается этому святочному символу. Все вокруг просто кричало о чрезмерности. Витрины магазинов и окна домов, обрамленные зелеными гирляндами; зеленые ленты, свисающие с навесов у магазинов; зазывающие огоньки на баре «Красный петух», превратившиеся в павлинье-зеленый поток света. Я предположил, что жители Мирокава охотно украшали свой город, но эффект получился избыточным. Город окутывало жутковатое изумрудное сияние, в котором лица горожан слегка напоминали морды рептилий.

Я решил, что большое количество вечнозеленых растений, венков остролиста и разноцветных (точнее, одноцветных) огоньков призвано подчеркнуть овощную символику северных святок, неизбежно вплетающуюся в зимние празднества любой северной страны, как принятая для рождественского сезона. В статье «Арлекин» Тосс писал о языческой стороне мирокавского фестиваля, уподобляя его культу плодородия с вероятной связью в далеком прошлом с хтоническими божествами. Но Тосс, как и я, ошибочно принял за целое всего лишь часть смысла фестиваля.

Отель, в котором я зарезервировал номер, находился на Таунсхенде. Это было старое здание из коричневого кирпича с дверной аркой и умилительным карнизом, видимо, должным производить впечатление неоклассицизма. Я нашел перед ним место для парковки и вышел из машины, оставив чемоданы внутри.

Холл отеля был пуст. Мне-то казалось, что фестиваль в Мирокаве должен привлекать достаточно посетителей — хотя бы для того, чтобы поддерживать бизнес, — но, похоже, я ошибался. Позвонив в колокольчик, я облокотился о стойку и повернулся, чтобы взглянуть на небольшую, традиционно украшенную елку, стоявшую на столе у входа. На ней висели блестящие, хрупкие шары, миниатюрные леденцы в форме посоха, плоские смеющиеся Санты с широко раскинутыми руками. Звезда на макушке неловко накренилась в сторону изящной верхней ветки, вспыхивали разноцветные огоньки в форме цветков. Почему-то елочка показалась мне очень печальной.

— Чем я могу вам помочь? — спросила молодая женщина, появившаяся из комнаты, примыкающей к холлу.

Должно быть, я слишком внимательно уставился на нее, потому что она отвернулась со смущенным видом. Я понятия не имел, что ей сказать или как объяснить, что я думаю. Воочию она излучала просто пугающее великолепие манер и внешности. Но если эта женщина не совершила самоубийство двадцать лет назад, как утверждала газетная заметка, то за прошедшие годы она и не постарела.

— Сара! — позвал мужской голос с невидимой высоты лестницы, и по ступенькам спустился высокий мужчина средних лет.