Наконец свернули на грунтовую дорогу.

Автобус проехал еще метров пятнадцать и уперся в зеленые ворота с красной звездой. В салон, где я находился в гордом одиночестве, легко заскочил молоденький солдатик со штык-ножом на ремне. Я показал ему свое летное удостоверение, которое носил с собой неизвестно зачем все эти двадцать лет. И вот пригодилось. Он мельком глянул и махнул кому-то в окно рукой. Ворота медленно поползли вправо. Автобус миновал контрольный пункт и поехал дальше. Опять сплошной стеной встал лес. Потом потянулись домики, вначале деревянные, затем каменные, и, наконец, за окнами явился Дом офицеров — безвкусное сооружение с кривыми колоннами.

Я вылез из автобуса и направился в самый конец гарнизона. Здесь, в деревянном доме, на втором этаже, когда-то жил мой лучший друг Серега.

Жила моя любимая девушка Света.

Жил я…

Сразу за домом, на пригорке, начинался сосновый лес. А дальше, в низине, шумела быстрая река.

Во дворе сушилось белье. Дети маленькие бегали. Я поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж и не без волнения постучал в знакомую дверь.

Светлана совсем не удивилась, увидев меня.

— Здравствуй, — сказала она спокойно. — Я думала, ты придешь гораздо позже.

— Так получилось.

Я прошел в квартиру. Обстановка совсем не изменилась. Все прежнее, дешевенькое, купленное по случаю.

— А ты знаешь, — сказала Света, — Сергей тоже здесь. Он через год после меня разбился на Новой Земле.

— Нет, я не знал. Вы живете вместе?

— Года два жили. Потом разошлись.

— Почему?

Она беспомощно пожала плечами.

— Не знаю. Так получилось. А как ты прожил свою жизнь?

— А-а, — махнул я с досадой. — Никак. Из армии меня выгнали. Пошел работать на завод — тоже выгнали. Торговал в киоске газетами. В последнее время занимался сочинением эпитафий.

— Эпитафий, — с грустной улыбкой повторила она. — А твои литературные опыты? Удалось что-нибудь напечатать?

— Удалось. Четверостишие в районной газетке:

— Красиво, — сказала Светлана.

— Это стихи одного английского поэта в переводе Маршака. Когда обман раскрылся, больше, как ты понимаешь, меня печатать не стали.

— А жена?.. Дети?..

— Не было ни жены, ни детей. Вообще ничего не было.

Я встал у окна. Низкие тучи почти цеплялись за острые верхушки сосен. Света тихонько подошла сзади и мягко положила руки на мои плечи.

— Бедный, бедный сочинитель эпитафий, — ласково произнесла она. — Ты покончил с собой?

— Ну… в общем, да.

Тикали часы на серванте. Разбрызгивая лужи, проехал грузовик по дороге. В кузове, под брезентовым тентом, сидели солдаты.

На душе сделалось как-то муторно, тяжело… Зачем я здесь?.. Зачем я вообще умер?.. Жил бы себе да жил…

— Знаешь, — сказал я, чувствуя всю неестественность собственных слов. — Ты прости, что я тебя тогда… убил. Сам не знаю, как все получилось. Я ведь никогда не стрелял вслепую, на шорох… А тут…

Я замолчал и принялся нервно массировать пальцами глаза. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Совершенно. Вдруг так захотелось каким-нибудь чудесным образом снова оказаться в своей комнате, броситься на продавленный диван, накрыться с головой одеялом и… и еще раз умереть.

— Ой, да что ты! — принялась горячо утешать меня Светлана. — Не мучайся, пожалуйста. Ты совсем не виноват. Если хочешь знать, я сама виновата.