Мне казалось, что, если я буду жалеть
бабушку, думать про нее хорошо, она об этом догадается и все мне простит.
Придет и простит. Ну разок и щелкнет, так что за беда! За такое дело и не
разок можно...
Однако бабушка не приходила. Мне сделалось холодно. Я свернулся
калачиком и дышал себе на грудь, думая про бабушку и про все жалостное.
Когда утонула мама, бабушка не уходила с берега, ни унести, ни
уговорить ее всем миром не могли. Она все кликала и звала маму, бросала в
реку крошки хлебушка, серебрушки, лоскутки, вырывала из головы волосы,
завязывала их вокруг пальца и пускала по течению, надеясь задобрить реку,
умилостивить Господа.
Лишь на шестые сутки бабушку, распустившуюся телом, почти волоком
утащили домой. Она, словно пьяная, бредово что-то бормотала, руки и голова
ее почти доставали землю, волосья на голове расплетались, висели над лицом,
цеплялись за все и оставались клочьями на бурьянe. на жердях и на заплотах.
Бабушка упала среди избы на голый пол, раскинув руки, и так вот спала,
не раздетая, в скоробленных опорках, словно плыла куда-то, не издавая ни
шороха, ни звука, и доплыть не могла. В доме говорили шепотом, ходили ца
цыпочках, боязно наклонялись над бабушкой, думая, что она умерла. Но из
глубины бабушкиного нутра, через стиснутые зубы шел непрерывный стон, словно
бы придавило что-то или кого-то там, в бабушке, и оно мучилось от
неотпускающей, жгучей боли.
Очнулась бабушка ото сна сразу, огляделась, будто после обморока, и
стала подбирать волосы, сплетать их в косу, держа тряпочку для завязки косы
в зубах.
Деловито и просто не сказала, а выдохнула она из себя: "Нет, не
дозваться мне Лиденьку, не дозваться. Не отдает ее река. Близко где-то,
совсем близко держит, но не отдает и не показывает..."
А мама и была близко. Ее затянуло под сплавную бону против избы Вассы
Вахрамеевны, она зацепилась косой за перевязь бон и моталась, моталась там
до тех пор, пока не отопрели волосы и не оторвало косу. Так они и мучились:
мама в воде, бабушка на берегу, мучились страшной мукой неизвестно за чьи
тяжкие грехи...
Бабушка узнала и рассказала мне, когда я подрос, что в маленькую
долбленую лодку набилось восемь человек отчаянных овсянских баб и один мужик
на корме -- наш Кольча-младший. Бабы все с торгом, в основном с ягодой --
земляникой, и, когда лодка опрокинулась, по воде, ширясь, понеслась красная
яркая полоса, и сплавщики с катера, спасавшие людей, закричали: "Кровь!
Кровь! Разбило о бону кого-то..."
Но по реке плыла земляника. У мамы тоже была кринка земляники, и алой
струйкой слилась она с красной полосой. Может, и мамина кровь от удара
головой о бону была там, текла и вилась вместе с земляникой по воде, да кто
ж узнает, кто отличит в панике, в суете и криках красное от красного?
Проснулся я от солнечного луча, просочившегося в мутное окошко кладовки
и ткнувшегося мне в глаза. |