В луче мошкой мельтешила пыль. Откуда-то наносило
заимкой, пашнею. Я огляделся, и сердце мое радостно подпрыгнуло: на меня был
накинут дедушкин старенький полушубок. Дедушка приехал ночью. Красота!
На кухне бабушка кому-то обстоятельно рассказывала:
-- ...Культурная дамочка, в шляпке. "Я эти вот ягодки все куплю".
Пожалуйста, милости прошу. Ягодки-то, говорю, сиротинка горемышный
собирал...
Тут я провалился сквозь землю вместе с бабушкой и уже не мог и не желал
разбирать, что говорила она дальше, потому что закрылся полушубком, забился
в него, чтобы скорее помереть. Но сделалось жарко, глухо, стало нечем
дышать, и я открылся.
-- Своих вечно потачил! -- гремела бабушка. -- Теперь этого! А он уж
мошенничат! ЧЕ потом из него будет? Жиган будет! Вечный арестант! Я вот еще
левонтьевских, пятнай их, в оборот возьму! Это ихняя грамота!..
Убрался дед во двор, от греха подальше, чего-то тюкает под навесом.
Бабушка долго одна не может, ей надо кому-то рассказывать о происшествии
либо разносить вдребезги мошенника, стало быть, меня, и она тихонько прошла
по сеням, приоткрыла дверь в кладовку. Я едва успел крепко-накрепко сомкнуть
глаза.
-- Не спишь ведь, не спишь! Все-о вижу!
Но я не сдавался. Забежала в дом тетка Авдотья, спросила, как "тета"
сплавала в город. Бабушка сказала, что "сплавала, слава Тебе, Господи,
ягоденки продала сходно", и тут же принялась повествовать:
-- Мой-то! Малой-то! Чего утворил!.. Послушай-ко, послушай-ко, девка!
В это утро к нам приходило много людей, и всех бабушка задерживала,
чтоб поведать: "А мой-то! Малой-то!" И это ей нисколько не мешало исполнять
домашние дела -- она носилась взад-вперед, доила корову, выгоняла ее к
пастуху, вытряхивала половики, делала разные свои дела и всякий раз,
пробегая мимо дверей кладовки, не забывала напомнить:
-- Не спишь ведь, не спишь! Я все-о вижу!
Но я твердо верил: управится по дому и уйдет. Не вытерпит, чтобы не
поделиться новостями, почерпнутыми в городе, и узнать те новости, которые
свершились без нее на селе. И каждому встречному и поперечному бабушка с
большой охотой будет твердить: "А мой-то! Малой-то!"
В кладовку завернул дедушка, вытянул из-под меня кожаные вожжи и
подмигнул: "Ничего, дескать, терпи и не робей!", да еще и по голове меня
погладил. Я заширкал носом и так долго копившиеся слезы ягодой, крупной
земляникой, пятнай ее, сыпанули из моих глаз, и не было им никакого удержу.
-- Ну, што ты, што ты? -- успокаивал меня дед, обирая большой рукой
слезы с моего лица. -- Чего голоднай-то лежишь? Попроси прошшенья... Ступай,
ступай, -- легонько подтолкнул меня дед в спину.
Придерживая одной рукой штаны, прижав другую локтем к глазам, я ступил
в избу и завел:
-- Я больше. |