|
В луче мошкой мельтешила пыль. Откуда-то наносило заимкой, пашнею. Я огляделся, и сердце мое радостно подпрыгнуло: на меня был накинут дедушкин старенький полушубок. Дедушка приехал ночью. Красота! На кухне бабушка кому-то обстоятельно рассказывала: -- ...Культурная дамочка, в шляпке. "Я эти вот ягодки все куплю". Пожалуйста, милости прошу. Ягодки-то, говорю, сиротинка горемышный собирал... Тут я провалился сквозь землю вместе с бабушкой и уже не мог и не желал разбирать, что говорила она дальше, потому что закрылся полушубком, забился в него, чтобы скорее помереть. Но сделалось жарко, глухо, стало нечем дышать, и я открылся. -- Своих вечно потачил! -- гремела бабушка. -- Теперь этого! А он уж мошенничат! ЧЕ потом из него будет? Жиган будет! Вечный арестант! Я вот еще левонтьевских, пятнай их, в оборот возьму! Это ихняя грамота!.. Убрался дед во двор, от греха подальше, чего-то тюкает под навесом. Бабушка долго одна не может, ей надо кому-то рассказывать о происшествии либо разносить вдребезги мошенника, стало быть, меня, и она тихонько прошла по сеням, приоткрыла дверь в кладовку. Я едва успел крепко-накрепко сомкнуть глаза. -- Не спишь ведь, не спишь! Все-о вижу! Но я не сдавался. Забежала в дом тетка Авдотья, спросила, как "тета" сплавала в город. Бабушка сказала, что "сплавала, слава Тебе, Господи, ягоденки продала сходно", и тут же принялась повествовать: -- Мой-то! Малой-то! Чего утворил!.. Послушай-ко, послушай-ко, девка! В это утро к нам приходило много людей, и всех бабушка задерживала, чтоб поведать: "А мой-то! Малой-то!" И это ей нисколько не мешало исполнять домашние дела -- она носилась взад-вперед, доила корову, выгоняла ее к пастуху, вытряхивала половики, делала разные свои дела и всякий раз, пробегая мимо дверей кладовки, не забывала напомнить: -- Не спишь ведь, не спишь! Я все-о вижу! Но я твердо верил: управится по дому и уйдет. Не вытерпит, чтобы не поделиться новостями, почерпнутыми в городе, и узнать те новости, которые свершились без нее на селе. И каждому встречному и поперечному бабушка с большой охотой будет твердить: "А мой-то! Малой-то!" В кладовку завернул дедушка, вытянул из-под меня кожаные вожжи и подмигнул: "Ничего, дескать, терпи и не робей!", да еще и по голове меня погладил. Я заширкал носом и так долго копившиеся слезы ягодой, крупной земляникой, пятнай ее, сыпанули из моих глаз, и не было им никакого удержу. -- Ну, што ты, што ты? -- успокаивал меня дед, обирая большой рукой слезы с моего лица. -- Чего голоднай-то лежишь? Попроси прошшенья... Ступай, ступай, -- легонько подтолкнул меня дед в спину. Придерживая одной рукой штаны, прижав другую локтем к глазам, я ступил в избу и завел: -- Я больше. |
