|
Ничего там не было, кроме зеленовато-белой плесени, лоскутьями залепившей бревна, и земли, нарытой мышами, да брюкв, которые издали мне казались отрубленными человеческими головами. Я трахнул одной брюквой по отпотелому деревянному срубу с прожилками куржака в пазах, и сруб утробно откликнулся: "У-у-а-ах!" -- Ага! -- сказал я. -- То-то, брат! Не больно у меня!.. Еще я набрал с собой мелких свеколок, морковок и время от времени бросал ими в угол, в стенки и отпугивал всех, кто мог там быть из нечистой силы, из домовых и прочей шантрапы. Слово "шантрапа" в нашем селе завозное, и чего оно обозначает -- я не знаю. Но оно мне нравится. "Шантрапа! Шантрапа!" Все нехорошие слова, по убеждению бабушки, в наше село затащены Верехтиными, и не будь их у нас, даже и ругаться не умели бы. Я уже съел три морковки, потер их о голяшку катанка и съел. Потом запустил под деревянные кружки руки, выскреб холодной, упругой капусты горсть и тоже съел. Потом огурец выловил и тоже съел. И грибов еще поел из низкой, как ушат, кадушки. Сейчас у меня в брюхе урчит и ворочается. Это моркови, огурец, капуста и грибы ссорятся меж собой. Тесно им в одном брюхе, ем, горя не вем, хоть бы живот расслабило. Дыра во рту насквозь просверлена, негде и нечему болеть. Может, ноги судорогой сведет? Я выпрямил ногу, хрустит в ней, пощелкивает, но ничего не больно. Ведь когда не надо, так болят. Прикинуться, что ли? А штаны? Кто и за что купит мне штаны? Штаны с карманом, новые и уже без лямок, и даже с ремешком! Руки мои начинают быстро-быстро разбрасывать картошку: крупную -- в зевасто открытый мешок, мелкую -- в угол, гнилую -- в короб. Трах-бах! Тарабах! -- Крути, верти, навертывай! -- подбадриваю я сам себя, и поскольку лишь поп да петух не жравши поют, а я налопался, потянуло меня на песню. Судили девицу одну, Она дитя была года-ами-и-и-и... Орал я с подтрясом. Песня эта новая, нездешняя. Ее, по всем видам, тоже Верехтины завезли в село. Я запомнил из нее только эти слова, и они мне очень по душе пришлись. Ну, а после того, как у нас появилась новая невестка -- Нюра, удалая песельница, я навострил ухо, по-бабушкиному -- наустаурил, и запомнил всю городскую песню. Дальше там в песне сказывается, за что судили девицу. Полюбила она человека. Мушшину, надеясь, что человек он путный, но он оказался изменшык. Ну, терпела, терпела девица изменшыство, взяла с окошка нож вострый "и белу грудь ему промзила". Сколько можно терпеть, в самом-то деле?! Бабушка, слушая меня, поднимала фартук к глазам: -- Страсти-то, страсти-то какие! Куды это мы, Витька, идем? Я толковал бабушке, что песня есть песня и никуды мы не идем. -- Не-эт, парень, ко краю идем, вот что. |
