|
Оно казалось водяным пузырем, который можно проткнуть иглой. Мистер Ливер почувствовал усталость и дурноту. Пожалуй, он поддался бы соблазну и повернул обратно, если бы можно было вернуться в деревню до темноты; но теперь оставалось только одно — идти вперед. К счастью, носильщики не заметили трупа. Он дал им знак двигаться дальше и заковылял вслед за ними, спотыкаясь о корни, с трудом преодолевая дурноту. Сняв шлем, он стал им обмахиваться. Его широкое жирное лицо взмокло и побледнело. Никогда прежде ему не доводилось видеть неприбранное тело. Его родители, обмытые и обряженные, покоились в гробу с закрытыми глазами; они «спали вечным сном» в полном соответствии с надписью на их надгробиях. Но эти белые глаза и раздувшееся лицо совсем не наводили на мысль о сне. Мистер Ливер охотно прочитал бы молитву, но среди этих безжизненных, однообразных зарослей молитва казалась чем-то неподобающим, она просто была неуместной.
С наступлением сумерек в лесу появились слабые признаки жизни: в сухих травах и ломких ветвях обитали живые существа, пусть всего-навсего обезьяны. Их выкрики и лопотанье доносились со всех сторон, но стало уже темно, и разглядеть их было невозможно, так чувствовал бы себя слепой среди охваченной страхом толпы, которая не в силах объяснить, что ее напугало. Носильщиков тоже охватил страх. Они бежали за прыгающим пламенем фонаря, сгибаясь под пятидесятифунтовой поклажей, и их огромные плоские ступни хлопали по пыли, как сброшенные перчатки. Мистер Ливер напряженно прислушивался, не появятся ли москиты — в эту пору вполне можно было бы их ожидать, — но он не слышал ни одного. Наконец на пригорке, над узким ручейком, они обнаружили Дэвидсона. На расчищенной площадке примерно в двенадцать квадратных футов стояла маленькая палатка; рядом была вырыта еще одна яма; по мере того, как они взбирались вверх по тропинке, перед ними смутно вырисовывались все новые предметы: ящики из-под провизии, наваленные около палатки; сифон с содовой, фильтр, эмалированный таз. Но нигде ни вспышки света, ни звука, полотнища палатки не были закреплены, и мистеру Ливеру пришлось допустить, что, в конце концов, вождь, вероятно, говорил правду. Мистер Ливер взял фонарь и вошел в палатку. На кровати лежал человек. Сперва мистеру Ливеру показалось, что Дэвидсон залит кровью, но потом он понял, что это черная рвота; рвотой была выпачкана и рубашка, и короткие брюки защитного цвета, и светлая щетина на подбородке. Протянув руку, мистер Ливер потрогал лицо Дэвидсона, и если бы не слабое дыхание, коснувшееся его ладони, он подумал бы, что Дэвидсон мертв; такая холодная у него была кожа. Он поднес фонарь поближе, и лимонно-желтое лицо сказало ему все, что он хотел знать: это не пришло ему в голову раньше, когда его бой упомянул о лихорадке. От малярии не умирают, это правда, но ему вспомнилось странное сообщение, которое он читал в Нью-Йорке в девяносто восьмом году: в Рио-де-Жанейро отмечена вспышка желтой лихорадки, и девяносто четыре процента всех случаев оказались смертельными. Тогда это ровно ничего ему не говорило, зато теперь говорило многое. Пока он рассматривал Дэвидсона, у того снова началась рвота, но без всяких потуг — жидкость как будто лилась из открытого крана. Сперва мистер Ливер подумал, что это конец всему — его поездке, его надеждам, его жизни с Эмили. Он ничего не мог сделать для Дэвидсона, тот лежал без сознания, и временами пульс у него был такой неровный и слабый, что мистеру Ливеру казалось, будто он уже мертв, как вдруг изо рта у него опять начинала литься черная жижа; не было даже смысла вытирать ее. Мистер Ливер положил свои одеяла поверх дэвидсоновских — тот был такой холодный на ощупь, — но у него не было ни малейшего представления, правильно он сделал или же, наоборот, допустил роковую ошибку. Жизнь Дэвидсона, если он вообще мог еще выжить, уже не зависела ни от мистера Ливера, ни от него самого. Возле палатки носильщики развели костер и варили принесенный ими рис. |
