Они стали бы такими же отморозками, безжалостно уничтожавшими все живое вокруг. Люди, все люди, быстро скатываются в скотство, если вокруг царит скотство и не надо думать о том, что подумают и скажут о тебе другие. Юрген не раз наблюдал это за два года, проведенных на Восточном фронте. Скатываться в скотство не хотелось. Они не заслужили этого. Им и так всем крепко досталось в этой жизни. Они хотели лишь выжить, больше ничего.

— Отдыхайте, фельдфебель Вольф, — сказал подполковник Фрике и добавил: — Спокойной ночи, Юрген.

— И не налегайте на самогонку. Оставьте хоть немного в канистре, — со смехом сказал Вортенберг.

«Узнаю, кто настучал, задушу своими руками», — подумал Юрген. Стукачей он ненавидел. И не бросал слов на ветер.

Он прошел мимо вкопанного наверху дамбы 88-мм артиллерийского орудия, мимо подготовленных на обратном скате минометных площадок, подошел к укрытию, где, навалившись грудью на деревянную обшивку и крепко прижавшись друг к другу, стояли Блачек и Тиллери.

— Холодает, однако, — сказал Юрген, — не застаивайтесь. И вот, возьмите. — Он отцепил от ремня и протянул им полную фляжку с самогонкой. — Только не налегайте сразу, вам еще два часа стоять.

— Час сорок, — сказал Тиллери.

— Час сорок, — согласился Юрген, повернулся и стал спускаться вниз по вырубленным в мерзлой земле ступенькам.

— По кусочку гуся оставьте! — крикнул ему в спину Тиллери.

Юрген оставил призыв без ответа. Да и Тиллери мог бы этого не говорить. У них в отделении было не принято забывать о товарищах. Ну да он же новичок, Вальтер Тиллери, откуда ему знать?

Пока Юрген раздевался, он прослушал еще одну сказку, на этот раз в исполнении Кисселя.

— В августе вызывает меня командир взвода и говорит: ваши разлагающие речи подрывают боеспособность части. Я не возражаю, потому что это истинная правда. Сдать оружие! Сдаю. Меня тут же хватают за руки два звероподобных фельдфебеля и швыряют в машину, где уже сидят десять моих товарищей, убежденных социал-демократов и противников нацистского режима. Нас привезли на побережье, в расположение эсэсовской части, и бросили в штольню. Выход из нее был перегорожен колючей проволокой, справа и слева находилось по фельдфебелю-мордовороту с пулеметами. В метре от выхода была брошена рельса. Нам сказали, что каждый, кто переступит ее, будет застрелен на месте.

Скоро там набралось уже сто человек. За несколько дней нам лишь один раз принесли чан с водой и выдали по куску хлеба, который мы разделили по-братски. Мы поняли, что готовится какая-то гигантская экзекуция, и были полны решимости дорого отдать свои жизни. И вот приказ: выходите! Вокруг эсэсовцы с овчарками. Нам приказали построиться и погнали на железнодорожную станцию, где погрузили в товарные вагоны с решетками на окнах. Заперли дверь. Сквозь нее мы услышали, что нас этапируют в сборный лагерь нашей бригады — в Баумхольдер.

Это была лишь перевалка. В Баумхольдере мы узнали, что наша 999-я бригада расформирована. Из военнослужащих бригады отобрали самых послушных и отправили в составе строительных рот на Запад, на укрепление линии Зигфрида. Меня же, как неисправимого, и сотню моих товарищей отправили в концентрационный лагерь. Бухенвальд! Место, где гестапо замучило столько настоящих социал-демократов!

Мы прошли всю цепь страшных издевательств. Сначала нас привели в душевую, где мы пробыли три дня. О нас как будто забыли, не кормили, мы вынуждены были спать на каменном полу. Наконец, нам приказали раздеться и построиться во дворе. У нас забрали все личные вещи, а взамен мне выдали брюки и куртку с большой красной звездой Давида на спине.