А убивал кур всегда дедушка – он хватал курицу за шею и с силой крутил над головой, словно намеревался закинуть ее как можно дальше, да забыл отпустить, и куриная шея ломалась. Однажды, когда старика посадили в тюрьму, мать Анжелики попробовала сделать то же самое, но курица не умерла. Чего только курица не делала – только не умирала. Она кудахтала, хлопала крыльями, отбивалась ногами, перья летели во все стороны, а мать снова раскручивала курицу над головой – и еще, и еще раз. Все дети плакали. В конце концов они отыскали в сарае топор, старый, совершенно тупой топор, и мать ухитрилась прикончить курицу, разбив ей череп. Мясо было жестким.

Для индюка приходилось портить мешок – прорезать в нем дырку, – заворачивать птицу в него и подвешивать на ветку вниз головой, а потом отступить как можно дальше и перерезать ей горло. Мешок был нужен для того, чтобы связать птице крылья – индюк может здорово ушибить крылом.

Как-то раз отец привез на машине живую свинью, и ее забили, и разделали, и готовили ее в яме, которую мужчины выкопали во дворе – мясо в огромной бадье не кончалось несколько дней, хотя есть его помогали все соседи. А мать несколько недель собирала яичные скорлупки – целые, потому что она осторожно прокалывала их с обоих концов шляпной булавкой и выдувала содержимое; она раскрасила скорлупки и наполнила их конфетти, и дети все утро бегали друг за дружкой и разбивали яйца о головы, и вскоре их головы и парадные одежды для церкви стали похожи на абстрактные пуантилистские картины.

А потом одна из таких картин воплотилась в действительность – уже ближе к вечеру брат разбил о голову Анжелики настоящее, оплодотворенное насиженное яйцо, а она, почувствовав на волосах теплую сырость, подняла руку, чтобы смахнуть ее, и в руке у нее оказалось крошечное, судорожно дергающееся, голое красное чудовище с закрытыми глазами, открывавшее и закрывавшее недоразвитый клювик.

Она рывком пробудилась и выпрямилась на мягком сиденье автобуса, закусив губу и чувствуя во рту железный вкус собственной крови.

Сейчас… 1992 год, резко напомнила себе она. Ты едешь автобусом в Лос-Анджелес, и автобус не потерял управления. Посмотри в окно – автобус катится в своем ряду со скоростью не больше шестидесяти миль.

Ты не мертва.

Она посмотрела дальше, за потемневшую полосу стремительно несущегося асфальта, на плоскую пустыню, которая текла мимо гораздо медленнее. Похоже, что автобус находился где-то близ Викторвилля, в каких-то шестидесяти милях от Л.-А.

Во время своего панического вечернего бегства из Лос-Анджелеса два года назад она, находясь в паре миль южнее Викторвилля, увидела позади себя машину дорожного патруля и тут же, строго соблюдая все существующие правила, съехала с дороги, чтобы полицейские проехали, и съела гамбургер в придорожном «Бургер Кинге». Потом она сделала крюк миль в двенадцать по проходившей севернее параллельной дороге, чтобы копы наверняка оторвались. И даже на той боковой дороге она постояла некоторое время на окруженной высокой юккой жутковатой стоянке в глубине пустыни, где седобородый старик собрал коллекцию старых вывесок казино, и громадные фанерные карикатурные изображения ковбоя и танцовщицы «хула», и множество разнообразных пустых бутылок, подвешенных на сухих ветках чахлых сикомор. Проникнувшись симпатией к другому отверженному, она купила у старика книжку его стихов, которую он напечатал где-то в этих местах.

Теперь, кусая ногти в несущемся автобусе, она думала, живет ли до сих пор там этот старик и осталось ли в Южной Калифорнии место для таких людей.

Или для нее самой. И она, и тот старик с самодельным придорожным музеем были, по крайней мере, живы.