Я могла бы раздавить его дополнительным усилием воли, я делала это раньше, с другими, превращая их в безмозглых созданий, который выполняли мои указания, независимо от их цены. Не всегда приятно то, кем я являюсь. То, что я делаю с другими. В моем положении, милосердие — это последний рассматриваемый вариант, не первый.

Но идея разрушить его, уничтожив суть того, что делало его яркой, лихорадочной свечой блеска, которым он был… Нет. Я не могла этого сделать, так же как и он не мог сделать это с девушкой.

— Хорошо, — сказала я, и освободила его от своего влияния. — Не девушку. Но я не могу позволить им обоим обладать этой информацией, это двойной риск. Ты должен заставить мальчика замолчать.

Мирнин все еще сжимал кресло мертвой хваткой, словно тонущий человек, цепляющийся за пропитанные водой остатки его спасения. Слезы, наполнявшие его глаза, вырвались на свободу, когда он моргнул, и серебряные капли скатились по его щекам. — Это разрушит ее точно так же, — сказал он. — Она любит его, так же сильно, как ты любила Сэма.

Ах, Сэмюель, моя любовь. Я старалась защитить нас обоих, и в конце концов, это ничего нам не принесло, кроме горя и смерти, потери и тишины. Я опускалась на колени у его могилы в течение нескольких месяцев, погружала руки в землю, желая почувствовать что-то. Какой-то намек его веры, что часть человеческой души продолжала существовать и после смерти, даже запятнанные души вампиров.

Кто-то забрал его у меня, из ненависти. И теперь… теперь я делала то же самое, но не от ненависти, а от страха.

И это не в первый раз.

— Сделай это. — Я сказала это ласково, но серьезно.

И Мирнин медленно кивнул. Он поднял шляпу и вышел, опустив голову, плечи резко упали под тяжестью всего, что я только что вывалила на него.

Не было никакого приятного выбора. Не теперь.

Оливер появился в следующее мгновение, проскальзывая в дверь и закрывая ее, несмотря на раздраженные протесты моего помощника. Он носил странную и немного смешную одежду, которую он держал, чтобы смешаться с человеческими жителями, отказавшись от своей собственной естественной симпатии к темным, простым линиям и тканям. Он заметил выражение моего лица, мою натянутую спину, взгляд моих глаз, и пересек комнату, чтобы взять упавший лист бумаги, что Морли послал нам.

Он прочитал его и позволил ему упасть на пол. Не глядя на меня, он сказал, — Значит, это надвигается.

— Да.

Теперь он встретил мой взгляд. — И что ты будешь делать, Амелия? Будешь отступать, как ты всегда поступала?

— Это называется выживанием, Оливер.

— Часто путают с трусостью, — сказал он.

Я бросила на него жесткий взгляд. — А ты не боишься?

Он одарил меня улыбкой, скромной и воинственной, и это успокоило меня. — Страх — это естественное состояние всего, что умирает, даже нас, — сказал он. — Поэтому, конечно, я боюсь. Но, возможно, пришло время использовать страх.

— Встать и бороться? — сказала я. — Знаешь, ты всегда так отвечаешь.

— Потому что это работает.

Я медленно покачала головой. — Ты помнишь лишь те моменты, когда это работает. Избегать борьбы — означает, что ты останешься в живых. И я предпочитаю жить, Оливер. Так всегда было.

— А я предпочитаю бороться, — сказал он. — И так всегда будет. — Он был очень близко ко мне, и под камуфляжем современной одежды он был таким же, каким был всегда — худощавым, крепким и холодным. Полная противоположность свету и мягкости Сэмюеля.