Бо сказала мне, что она любит «Фиб», но ее бросает в дрожь при одной мысли о де Гесклене, который каким-то образом приходился ей родней. Она знала его уже много лет, и почти все, что она о нем рассказала, я потом нашел в Томми Барбане из романа Фицджеральда «Ночь нежна». Должно быть, Скотт придал Барбану многие черты де Гесклена, а во всем этом доме было что-то такое французское, такое бессердечное и так пахло большими деньгами, что в конце следующего дня я, сам не понимая почему, с радостью уехал из этого дома. Для меня была непонятна его атмосфера, и мне там не нравилось.

Мы приехали под вечер, охотиться было уже поздно, и Фиби де Гесклен отвела меня в комнатку над одной из конюшен во дворе. Комнатка была чистенькая, белая, заставленная громоздкой мебелью орехового дерева. Ночью я впервые в жизни слушал соловьев, но в начале второго раздался рев въезжавшей во двор машины с зажженными фарами. Это была «изотта». Скотт оставил в Фужере записку дляЗельды и Мерфи, и они приехали так, как любила приезжать Зельда, — чтобы сразу перебудить всех в доме.

Во дворе громко смеялись и кричали. Я услышал голос Скотта, предлагавшего вытащить всех из постелей и устроить небольшой выпивон. Потом я слышал, как Джеральд Мерфи увещевал его, сказав, что, если он не угомонится, Ги де Гесклен наверняка сойдет вниз и поставит его на место. А Скотти это будет неприятно, правда ведь?

— По-моему, де Гесклен любит Зельду, — прошептала мне Бо еще вечером, когда мы шли по двору. — Но к Скотту относится ужасно.

В половине шестого утра судомойка с голыми по плечи руками и темными усиками, стуча деревянными сабо, принесла мне чашку горячего черного кофе, кусочек сыру и корзиночку со свежими теплыми булочками. Потом без стука вошел малый в черных эспадрильях и положил на столик под окном кожаные краги, ягдташ, дробовик и патронташ.

— Rassemblement, — сказал он, хлопая локтями по бокам, какптица крыльями. И показал шесть пальцев. — Six heures…

Позже мне довелось гостить в английском поместье и охотиться с собаками на красных куропаток в английской вересковой пустоши, и все было как-то чинно и хорошо организовано, никакой суеты и никакой путаницы. Но когда я спустился вниз, этот французский двор показался мне веселой деревенской ярмаркой. Солнце только всходило, и еще не рассеялась легкая дымка тумана во дворе, а он уже был полон людей. Почти полчаса де Гесклен разделял нас на группы с gardes champetres во главе каждой (охотничьих собак не было) и наконец призвал нас всех к порядку, как хороших солдат.

— Будете стрелять попарно, — сказал он, — и держаться группами. В каждой группе будет по два gardes champetre, и еще один будет ждать вас с теми, кто не пойдет на охоту. Они приготовят ленч, вы будете закусывать в двенадцать часов. За расстояние между охотниками ответственны gardes, но ради бога не разбредайтесь в стороны. К сожалению, сегодня vent d'Est, но если у вас есть вопросы, лучше спросите у меня сейчас, потому что я тоже буду охотиться и не увижу никого из вас до конца охоты, то есть до вечера.

Мы, как настоящие солдаты, не задали ему никаких вопросов, хотя в этом «vent d'Est», очевидно, было французское остроумие и даже непристойность, потому что все засмеялись, — один только я не понял, в чем тут соль, пока Хемингуэй не объяснил Скотту, что для охоты на куропаток нужен ветер.

— И если ветер восточный, то нужно держать курс на восток, а там где-то будут загонщики с колотушками.

— Хорошо, но почему они смеются? — спросил Скотт.

— Кто их знает. Наверно, из-за кожевенной фабрики.

Фиби объяснила, что в пяти милях к востоку есть кожевенная фобрика, от которой в Ла-Герш идет страшная вонь.

— Ги несколько лет добивался, чтобы ее закрыли, и ничего не мог добиться.