Старик кивнул, глядя в небо. Там плыло облако, одно-единственное. Сейчас оно было прямо над его головой, один край облака окрасился багрянцем на фоне желтоватого закатного неба. Мысль о Першинге вернула его к действительности.

— Ну, и как он?

— Зол, как черт.

Старик засмеялся.

— Если эти проклятые вашингтонские политики не позаботятся о том, чтобы мы получили подкрепление, я их заставлю. Вам, господа, я разрешаю написать, что хотите, об этом случае. Единственное, о чем прошу, — покажите мне ваши сообщения; не для цензуры, просто я хочу посмотреть, достаточно ли хлестко они написаны. Я хочу, чтобы все газеты рассказали об этом и чтобы все, кто прочтет эти газеты, связались с Вашингтоном. Пока мы это закончим, в Мехико-Сити должно прийти подкрепление.

Обычно Першинг так не делал. Как правило, он тщательно следил за тем, что пишут о нем репортеры. Позже, во время Первой мировой войны, все репортеры, приставленные к нему, имели облигацию в десять тысяч долларов, и если они пытались протащить репортаж помимо цензуры, он конфисковывал облигацию, а однажды чуть не обвинил репортера в государственной измене. В этом походе он вел себя мягче, просто просматривая то, что они пишут. Поэтому он разрешил репортерам остаться и слушать, они никак не могли написать о нападении без его разрешения. Теперь журналисты, казалось, обрадовались. Некоторые улыбались. Собственно, теперь, кончив говорить и задумавшись, он, казалось, тоже просветлел, взглянул на майора, подошел к своей палатке и, пошарив там, что-то достал.

— Вот, майор, думаю, вам не помешает. Это оказалась бутылка виски и кружка, которую он тут же наполнил.

— С разрешения генерала, за вас, — сказал майор.

— С моего разрешения, за всех нас.

Он достал еще несколько кружек, корреспонденты подошли поближе, протягивая консервные банки, крышки от канистр, все, что оказалось под рукой. Першинг разлил виски, а затем выпрямился, поднял свою кружку и оглядел собравшихся.

— За сукиного сына Вилью и за нашу с ним встречу.

— Правильно, правильно. — Все подняли кружки и выпили.

— Ты, наверное, знаешь, что вся его семья погибла. Старик наконец посмотрел на него.

— Нет, — сказал он. — Я не знал.

— Прошлым летом. После того как его перевели в Эль-Пасо. Его семья была в Сан-Франциско и собирала вещи, чтобы последовать за ним. Ночью случился пожар. Погибли жена и три дочери. Спасся только младший сын.

Старик продолжал смотреть на него. Прентису этот взгляд был знаком. Так он смотрел, когда колонна двигалась в путь, и старик наблюдал, как майор целует дочь, сына и жену.

Майору стало не по себе от его взгляда.

— Он изменился, конечно. Немного похудел, постарел. Характер у него, правда, такой же, но теперь понятно, по какой причине. Один его адъютант говорил мне, что он стал гораздо больше жаловаться, чем раньше. Мало припасов, мало людей, и все такое. Как будто он заставляет себя о многом забыть и считает, что все должен делать сам, потому что не надеется на чью-либо помощь.

Старик отвернулся и стал смотреть на реку.

Они довольно долго молчали, и вдруг старик неловко поднялся и зашагал прочь.

— Не обременяйте себя благодарностью.

— Я не о том.

— Все равно мы теперь квиты.

Старик пожал плечами.

— Ты прав, в лошадях ты знаешь толк. Сейчас прежде всего надо раздобыть тебе новую винтовку.

Последних слов Прентис не расслышал. Он еще некоторое время жевал, потом проглотил еду, отставил тарелку с ложкой и скосил глаза на старика, желая понять, правильно ли он понял его слова и действительно ли это означало то, что он думал.