Пришлось войти.

— Чего ты в носках?

— Думал, вдруг ты спишь. Не хотелось будить.

— Садись.

— Я на минутку. В Москву еду.

— Зачем?

— Коля, все потом, потом.

— Скажи хоть, где ты нашел свою концовку.

— У Василия.

Он присвистнул.

— Вот тебе и «тайна Дома литераторов».

— Все сложнее, Коля…

— Если страницы в крови, то рукопись была тогда в спальне?

— Надо думать.

— Но о ключе знали только мы трое.

— Возможно, Марго взяла тетрадку почитать, разобраться в тайне Прахова, уточнить…

Коля улыбнулся мрачно.

— Стала бы мама заниматься историческими изысканиями.

— Ну, не знаю.

— Действительно не знаешь? Не догадываешься?

— Нет. Просвети.

Он опять улыбнулся своей мрачной улыбкой.

— Ее интересовала только любовь.

На этих странных (в данном контексте) словах я ушел.

Тяжко мне было возвращаться в Москву, третьи сутки на ногах, на колесах, на нервах. И томили предчувствия.

Неожиданно повезло: во дворе я встретил принаряженную бабу Машу. Она шла то ли на крестины, то ли на поминки… наверно, на крестины — в розовом платочке. Она рассказывала о событии в подробностях, я ничего не слышал, но кивал, меня всего колотило.

Не сразу, но разобрался с пятью замками. Прихожая. Гостиная в приятном зеленоватом сумраке от опущенных гардин. Солнце садилось, я стоял перед запертой кабинетной дверью, и казалось: войду и увижу старика на его последней торжественной премьере в старомодном костюме с красной искрой, в крахмальной рубашке и с «бабочкой». Окоченелый труп с ужасным лицом у давно потухшего камина.

Вошел. В просторном кабинете было светлее и воздух не сперт — открыты форточки. Первое, что бросилось в глаза: аляповато-яркая обложка «Огонька» на совершенно пустом письменном столе. Ага, тот номер. Раскрыл и сразу угадал: «Четвертый Всадник». Черный четкий красивый почерк: «Дорогому Другу с большими надеждами. 12 апреля 1990 г. Горностаев». Вот как когда-то ко мне обращались. Журнал я брать не стал — пусть все останется, как в день его смерти.

Огляделся, стоя посреди кабинета. Исподволь, как только вошел, внимание мое притягивал огромный черного дерева гардероб — как гроб. Подергал за ручку — шиш тебе! Трясущимися пальцами принялся подбирать ключи. Подошел самый большой — и тяжелая дверца нехотя, со скрипом отворилась. Душно пахнуло нафталином. Аккуратные ряды одежд на вешалках. А внизу, в левом углу, за проеденной молью длиннополой шубой пряталась дорожная сумка в желто-коричневую клеточку.

Наша сумка. Марго купила три года назад.

Я, встав на колени, расстегнул молнию, выгреб содержимое. Вот они — уголовные улики. Белое платье в пятнах — вода их не смыла. Еще два — чистые. Белая сумочка: косметика, носовой платок, кошелек (тридцать четыре обесцененных рубля), паспорта нет. Босоножки. Мой халат-хламида в едва заметных бурых пятнах. И наконец — охотничий нож.

Я бездумно стоял на коленях перед жалкими жуткими останками; по безымянному пальцу правой руки текла кровь. Наверное, оцарапался, копаясь в вещах, о булавку или брошку… да, что-то красненькое мелькнуло, приколотое…

И вдруг заплакал. А ведь лишен был этого Божьего утешения — слезного дара — начисто. Молодость ли я оплакивал, Гретхен свою… или неминуемую бездну будущего. Не знаю. Неважно. И тут почувствовал я легкий сквознячок над головой, словно волосы дыбом встали — не инфернальное, запредельное, так сказать, а самое натуральное дуновение.