Я забыл запереть входную дверь! Как когда-то хозяин сделал специально. Кто-то вошел, приближается. Конечно, она.

Я обреченно повернулся на коленях к двери и ждал, ждал. Никого. Померещилось. Слезы высохли, и стало мне по-настоящему страшно. В проклятом этом месте.

Быстро сложил улики обратно в сумку, все запер, накрепко замуровал в памяти. Постоял на лестничной площадке — нет, не могу здесь ночевать, даже у себя за стенкой. А что ждет меня в Кукуевке? Кто меня там ждет? Еще вчера, еще сегодня я надеялся: нас осталось двое в скорбном списке. Я и сын. Но она не могла находиться одновременно в кабинете умирающего прадеда и в моем саду под яблоней. Я вышел на терраску в пекло и набросил капюшон на голову. «Как вас называть, милое дитя?» «Как?.. Мария». Господи, как же я одинок!

Глава 27

Как вор с чужими пожитками, прокрался я в свой собственный дом. Уже стемнело. Включил настольную лампу в кабинете, поставил сумку за кушетку, где «Отрок», и набросил халат-хламиду на стол, на «тяжелый серый камень». Эффектно! Только бы не сойти с ума.

— Мария! — позвал я с терраски. — Что бы перекусить, а?

Сверху раздался шорох, она спустилась с лестницы в желтом своем сарафанчике, обнаженная и прелестная. Я крепко взял ее за руку — мимолетный удивленный взгляд — и провел в кабинет.

— Куда вы меня тащите?

— Надо поговорить. Сядем.

Сели, как в позапрошлую ночь: она на кушетку, я в кресло.

Боже мой, как билось мое сердце, когда я смотрел на нее, а она — на задрапированный камень. Юное безжалостное лицо окаменело.

— Мария, у вас есть на кафедре пишущая машинка?

— Какая машинка?

— На которой вы мне пишете письма.

— Отдайте-ка мне мои ключи.

— Пожалуйста.

— Я вас предупреждала, — заговорила она мрачно, позвякивая связкой, — прекратите это идиотское следствие.

— Это почему же?

— Совсем свихнетесь.

— А разве вы не этого добиваетесь? Садистские письма, сережка в спальне, поясок в сирени. Выходки злого, жестокого ребенка.

— Ну что ж, — она пожала смуглыми плечами, — понимайте, как знаете. В меру своей испорченности.

Я аж задохнулся от бешенства и какое-то время не мог говорить. Да, она правнучка своего прадеда! Плоть от плоти, кровь от крови.

— Я… — сказал я с трудом, — не пойду в милицию.

— Да уж разумеется.

— Поэтому будьте со мной откровенны.

— Этого не обещаю.

Я не взорвался, нет, на меня — как дар свыше — нашло благословенное бесстрастие. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

— Расскажите, пожалуйста, о дне и вечере шестого августа девяностого года.

— Пожалуйста. Мы с Колей бродили по лесам-полям, он показывал окрестности. Потом пошли в кино, в пансионат. Вернулись в начале одиннадцатого.

— Дальше.

— Я поднялась на чердак, а Коля пошел на кухню принести что-нибудь поесть. И пропал.

— Надолго?

— Часа на два. Он разыскивал мать.

— А вы что делали?

— Ничего. Сидела на кровати.

— Два часа… в темноте?

— В темноте.

— И не спустились вниз?

— Я устала. И на улице черт знает что творилось.

— Что?.

— Ветер. Молнии.

Не подкопаешься, а ведь чувствую: врет!

— Что было дальше?

— Коля вернулся, мы легли спать.