Глафира Фирсовна. А мне-то какая корысть, женишься ты или нет?

Дульчин. Много ли приданого-то за Ириной Лавровной?

Глафира Фирсовна. Али уж вести дошли?

Дульчин. Миллионы-то ваши где?

Глафира Фирсовна. Было, да сплыло. Разве я виновата? Ишь ты, отец-то у нее какой круговой! Дедушка было к ней со всем расположением… А его расположение как ты ценишь? Меньше миллиона никак нельзя. Теперь на племянников так рассердился – беда! «Никому, говорит, денег не дам, сам женюсь!» Вот ты и поди с ним! И ты хорош: тебе только, видно, деньги нужны, а душу ты ни во что считаешь. А ты души ищи, а не денег! Деньги – прах, вот что я тебе говорю. Я старый человек, понимающий, ты меня послушай.

Дульчин. И я человек понимающий, Глафира Фирсовна; я знаю, что душа дороже денег. Я такую душу нашел, не беспокойтесь!

Глафира Фирсовна. Нашел, так и слава богу.

Дульчин. Я – счастливец, Глафира Фирсовна: меня любит редкая женщина, только я ее ценить не умел. Но после таких уроков я ее оценил; я ее люблю так, как никогда не любил.

Глафира Фирсовна. Где же ты такую редкость обрящил?…

Дульчин. Эта женщина – Юлия Павловна Тугина.

Глафира Фирсовна. А ты думаешь, я не знала? Вот новость сказал. Да, добрая, хорошая была женщина.

Дульчин. Как «была»? Она и теперь есть!

Глафира Фирсовна. Да, есть; поди, посмотри, как она есть. Эх, голубчик, уходил ты ее…

Дульчин. Что такое? Что вы говорите? «Уходил»! Что значит «уходил»? Я вас не понимаю.

Глафира Фирсовна. Померла, брат.

Дульчин. Вот вздор какой! Что вы сочиняете, она вчера была и жива, и здорова.

Глафира Фирсовна. Утром была здорова, а к вечеру померла.

Дульчин. Да пустяки, быть не может.

Глафира Фирсовна. Да что ж мудреного! Разве долго помереть! Оборвется нутро, жила какая-нибудь лопнет, вот и конец.

Дульчин. Не верю я вам; с чего вдруг здоровый человек умрет? Нужно очень сильное нравственное потрясение или испуг.

Глафира Фирсовна. И все это было: заехал Лавр Мироныч, завез приглашение на бал и вечерний стол по случаю помолвки Ирины Лавровны с Вадимом Григорьичем Дульчиным, оборвалось сердце, и конец.

Дульчин. Да неужели? Умоляю вас, говорите правду.

Глафира Фирсовна. Какой еще тебе правды? Ошиб обморок, приведут в чувство, опять обморок. Был доктор, говорит: коли дело так пойдет, так ей не жить. Вечером поздно я была у ней, лежит, как мертвая; опомнится, опомнится да опять глаза заведет. Сидим мы с Михевной в другой комнате, говорим шепотом, вдруг она легонько крикнула. Поди, говорю, Михевна, проведай! Вернулась Михевна в слезах; «надо быть, говорит, отходит». С тем я и ушла.

Дульчин. Да лжете вы, лжете вы! Вы только хотите мучить меня. Что ж вы не плачете? Кто ж не заплачет об такой женщине? Камнем надо быть…

Глафира Фирсовна. Эх, голубчик, всех мертвых не оплачешь. Будет с меня, наплакалась я вчера… А вот хоронить будем, и еще поплачу.

Дульчин (схватясь за голову). Были в моей жизни минуты, когда я был гадок сам себе, но такого отчаяния, такого аду я еще не испытывал; знал я за собой слабости, проступки, оплакивал их, хоть и без пользы… а уж это ведь преступление! Ведь я… ведь я – убийца. (Останавливается перед портретом Юлии.)

Глафира Фирсовна. Не воротишь, мой друг, не воротишь. Да что это темнота какая! хоть огня велеть подать. (Уходит в залу.)

Дульчин (один).

Дульчин. За что я погубил это сокровище? Я губил тебя, губил твое состояние, как глупый ребенок, который ломает и бросает свои дорогие, любимые игрушки. Я бросал твои деньги ростовщикам и шулерам, которые надо мной же смеются и меня же презирают.