|
Этот ящик должен быть мертв. Погребенный в ночном безмолвии, он должен быть жестким и холодным, как Космос. По всем законам физики и логики. Но ящик почему-то не мертв. По экрану пробегает тонкий луч света, рассыпается, гаснет. Появляется снова. Тишину прогрызают радиопомехи. И тут на экране что-то появляется. Медленно обретает форму… Пере-косившись нелепым курсивом, изображение меркнет, словно задутое пламя свечи. И затем все повторяется с самого начала. Что-то изо всех сил пытается проступить на экране. Материализо-ваться по ту сторону стекла. Но изображения не получается, хоть тресни. Проклятая картинка пляшет так, словно антенну на крыше треплет тайфуном. Послание обрывается, так и не пере-данное; его измученные силуэты сдаются и отступают во тьму. Камера транслирует нам эту бит-ву снова и снова, от начала и до конца. Спящая, похоже, никаких перемен вокруг себя не замечает. На беззастенчивые вспышки и звуки телевизора – ноль внимания. Просто спит себе дальше в своем заданном совершенстве. Никому не под силу в эти минуты вызволить ее из пучины сна. Телевизор – еще один наруши-тель границы. Разумеется, как и мы с вами. Но он, в отличие от нас, не бесшумный, не прозрач-ный. И далеко не сторонний наблюдатель. Вне всяких сомнений, он в эту комнату вторгается. Мы чувствуем, что это именно так. Картинка на экране то вспыхнет, то снова исчезнет, но с каждым разом она держится все стабильнее. Мы различаем какой-то зал. Очень просторный. Что-то вроде конторы в деловом небоскребе. А может, аудитории в вузе. Огромные окна, люминесцентные лампы на потолке. Только мебели никакой. Впрочем, нет – если вглядеться, прямо в центре комнаты стоит одино-кий стул. Старый деревянный стул со спинкой, без подлокотников. Простой и удобный во всех отношениях. На стуле кто-то сидит. Изображение все еще пляшет, и человек этот смотрится лишь абстрактным, бесформенным силуэтом. С экрана так и веет угрюмой стужей давно забро-шенного помещения. Телекамера, которая все это снимает, осторожно приближается к стулу. Судя по телосло-жению, сидящий на стуле – мужчина. Корпус слегка наклонен вперед. На ногах – кожаные туф-ли. Лина не видать. В целом, похоже, не очень высоким и довольно щуплый. Возраст не ясен. Мы считываем с размытого изображения деталь за деталью, складываем по кусочкам нечто цельное, хотя картинка иногда еще пропадает, а гул телевизора переходит в свист. Но вот изо-бражение полностью восстанавливается, звук выравнивается, помехи пропадают. Перебрав мно-го способов, экран в конце настроили как полагается. Нам ясно: прямо сейчас в этой комнате что-то случится. Да не что-нибудь, а событие ог-ромной важности. Таг же «Денниз». Заунывное «More» оркестра Мартина Дени еле слышно растекается меж-ду столиками. Посетителей куда меньше, чем полчаса назад. Разговоров тоже не слышно. Судя по звукам, ночь стала глубже вдвойне. Мари, сидя за столиком, по-прежнему читает свой фолиант. Перед нею – тарелка с овощ-ными сэндвичами, к которым она еле притронулась. Заказала явно не от голода, а чтобы еще как-нибудь убить проклятое время. Иногда, словно вспоминая о чем-то, девушка меняет поло-жение тела. То пристроит локти на столик, то поерзает на стуле, усаживаясь поудобней. И при этом ни на секунду не отрывается от книги. Видно, умение сосредоточиться – ее главный жизненный капитал. В заведении остаются одиночки. Кто печатает на ноутбуке. Кто перестреливается записка-ми по мобильнику. А кто просто молча думает, глядя в ночь за окном. Наверное, не может за-снуть. Или не хочет. Для такой породы людей семейные ресторанчики – истинное пристанище. В зал решительно входит крупная женщина – с таким видом, будто ей некогда ждать, когда откроются эти чертовы автоматические двери. Плотная, хотя и толстушкой не назовешь. Широкие плечи. Сразу видно – женщина крутого замеса. Черная вязаная шапочка до бровей. Большая кожаная куртка, оранжевые штаны. |
