|
Ничего похожего ни на вызов, ни на оправдания не прозвучало ни снаружи, ни внутри; и снаружи и внутри все содействовало их забавному воссоединению, общему invraisemblance происшествия, той очаровательной случайности, что они, те двое, мимоходом заказали ужин, очаровательной случайности, что сам он еще не ел, очаровательной случайности, более того, что их планы, время, отведенное для прогулки, короче, поезд là-bas – все совпадало для того, чтобы им вместе вернуться в Париж. Но самая очаровательная случайность, вызвавшая очень звонкое, очень радостное «Comme cela se trouve!» y мадам де Вионе, ждало их впереди, когда они уселись за стол, а хозяйка сообщила Стрезеру, что сдержала слово и теперь он вполне может рассчитывать на экипаж, который отвезет его на станцию. Это решало и вопрос об отъезде для его друзей; экипаж – какая удача! – послужит и им; а ему было так приятно тем самым помочь им в выборе поезда. Сами они – по словам мадам де Вионе – оказались до неестественности нерешительными, оставив это на потом, хотя позднее Стрезеру припомнилось, что Чэд весьма решительно вмешался в разговор, чтобы предупредить ложное впечатление, и, смеясь над легкомыслием своей спутницы, особенно подчеркнул: кто-кто, а он, сколько бы ни был ослепителен день, не настолько ослеплен, чтобы не знать, что ему нужно.
Позднее Стрезеру припомнилось еще и то, что это вмешательство привлекло его внимание, поскольку было почти единственным со стороны Чэда; и еще ему припомнилось, в ходе последующих размышлений, многое такое, что, так сказать, сходилось воедино. Среди прочего, например, и то, что поток возгласов удивления и восторга бесподобная женщина излила по-французски, поразив его неслыханным обилием идиоматических оборотов, которыми владела в совершенстве, но которые, как он, пожалуй, сказал бы, несколько отдалили ее от него, поскольку, хромая во французском, он не мог следовать за ее изящными скачками и пируэтами. До сих пор между ними не возникало сложностей из-за его французского языка: она этого не допускала – для женщины, столько много в жизни познавшей, такой проблемы попросту не существовало, но сейчас она говорила в какой-то странной, не свойственной ей манере, отбрасывавшей ее в класс или разряд обычных говорунов, энергичную трескотню которых он к этому времени уже более или менее умел понимать. Когда она говорила на своем очаровательном и несколько странном английском, по которому он лучше ее знал, ему казалось, он слушает существо – одно среди миллионов, – говорящее на совершенно своем языке, владеющее монополией на особенные оттенки речи, удивительно изящные, однако обладающие красками и каденцией, столь же неподражаемыми, сколь и случайными. На английский мадам де Вионе перешла, когда они примостились в зальце харчевни и уже знали, что их дальше ждет, а поток восторгов по поводу чудесного совпадения неизбежно иссяк. И тут впечатление Стрезера приобрело более отчетливую форму – впечатление, которому суждено было углубляться и уточняться, – что милой паре очень нужно отводить ему глаза, отвлекать его внимание, делать хорошую мину и что все это разыгрывает перед ним – кстати, великолепно – она. Он, разумеется, знал, что им было от чего отводить людям глаза: их дружба, их короткие отношения требовали многих объяснений – в чем миссис Покок не преминула бы просветить его за любые двадцать минут, проведенных в ее обществе, не знай он этого сам. Только, согласно его теории, как нам известно, такие факты были в высшей степени не его делом и, кроме того и сверх того, относились к числу истинно прекрасных; и это, возможно, подготовило бы его к любым неожиданностям и защитило от мистификаций. Однако, когда они тем вечером вернулись в Париж, он знал, что, в сущности, оказался и неподготовленным и незащищенным; а так как мы уже упомянули, какие факты ему пришлось по возвращении вспоминать и истолковывать, нелишне также, не откладывая в долгий ящик, сказать: пережитое им за эти несколько ночных часов – а он так и не ложился до утра – внесло в его запоздалое прозрение некий аспект, весьма полезный для наших целей. |
