– Здесь водки нет? – Виталий начал хлопать дверцами шкафов.

– Коньяк. Я купила специально для тебя. – Лена кинулась к сумке и достала бутылку. – Сейчас, найду бокал.

– Не надо. – Виталий сорвал пробку и отхлебнул из бутылки.

– Лерик называл Надежду Владимировну Юся. Не могли его отучить. Юся, и всё. Он, когда был маленький, «ша» не выговаривал и говорил Надюся, а потом сократил до Юся. Надежде Владимировне нравилось. У Лерика были бабушка – моя мама – и Юся. Он всем так и рассказывал. Не две бабушки, а бабушка и Юся.

Виталий сделал еще глоток, задохнулся, закашлялся.

Лена хотела постучать его по спине, но в последний момент не стала, отдернула руку.

– Мы уговаривали ее лечь в больницу, она отказалась наотрез. Хотела дома. Я думаю только об одном – лишь бы ей не было больно.

– Чем она болела? – спросил Виталий, хотя вопрос был бессмыслен.

– Онкология. По женской части. Наверное, поэтому она тебе и не говорила. И нам запретила, – терпеливо отвечала Лена.

– Была операция?

– Да. Мы с мамой по очереди приезжали к ней в больницу. Не волнуйся, она ни в чем не нуждалась. Все необходимые лекарства я привозила. Нянечкам платили, чтобы лишний раз подошли. Надежда Владимировна каждый раз отказывалась от помощи. Не хотела брать. Твердила: «Зачем, не надо, все хорошо, ничего не нужно». У меня уже слов не находилось. Только Лерик смог ее переубедить, когда у меня руки уже опускались. Попросился приехать к бабушке в больницу. Сам, мы его не заставляли, наоборот, отговаривали. Но Лерик уперся – поеду и все тут. Хочу видеть Юсю. Надежду Владимировну, конечно, предупредили. Она ахнула, сказала, что мы сошли с ума. Что ребенку не место в больнице. Договорились в парке встретиться, на лавочке, чтобы Лерик палату не видел и ее в кровати. Надежда Владимировна даже накрасилась, оделась. Улыбалась. Не знаю, чего ей это стоило. Лерик тогда обнял ее и строго так, по-мужски, по-взрослому велел пить лекарства, есть, чтобы она непременно выздоровела к его дню рождения. И приехала в гости. Надежда Владимировна жила ради Лерика.

– Почему здесь чисто? В квартире? – Виталий хрипел, не понимая, как реагировать на рассказ Лены.

– Я приезжала раз в неделю и убирала. Мне не сложно. Продукты привозила. А в последний раз Надежда Владимировна позвонила и попросила не приезжать. Сказала, что поедет на дачу к подруге. Мол, та давно звала, и ей хочется побыть на природе, под яблоней посидеть, с подругой посплетничать. Почему я ей поверила? Почему не настояла? И поверила, что есть подруга, хотя ведь знала, что она ни с кем, кроме нас, не общается. Это моя вина. – Лена заплакала. – Если бы я ее не послушалась и приехала, увидела, что ей нехорошо… Она еще в больнице твердила, что не хочет никого беспокоить. Не хочет мучить никого своим уходом.

– Почему ты? Почему опять ты? Как тебе это удается? Почему ты делаешь из меня чудовище? А над тобой разве что нимб не светится! Зачем ты это делала? Чтобы свести со мной счеты? Это месть такая изощренная? – Виталий заорал, не в силах сдержаться. Его будто не просто пыльным мешком по голове стукнули, нет, а надели этот мешок на голову, обмотали веревкой шею и начали затягивать. Медленно. Чтобы он не просто задохнулся, а сначала захрипел, задергался, попытался вырваться, понимая, что конец близок. Испугался. Так, как было страшно умирать его матери. В одиночестве, которое она сама себе организовала, считая, что семья – бывшая невестка, сватья, внук, которых она ненавидела, презирала, не хотела ни видеть, ни слышать – сделали для нее слишком много. Незаслуженно много. И хотела оградить их от последней, самой тяжелой, ноши.