— Не все зависит от меня, Камерон, — терпеливо говорит он. — Ты же знаешь.

— Тогда что?..

— Буду с тобой откровенным, Камерон.

— Вы уж постарайтесь, инспектор.

— Я не думаю, что это ты, Камерон, но я думаю, ты знаешь, кто это.

Я прикладываю руку ко лбу, опускаю глаза и покачиваю головой, потом театрально вздыхаю и поднимаю на него взгляд, бессильно опустив плечи.

— Я не знаю, кто это; если бы знал, то сказал.

— Нет, пока ты еще не можешь мне это сказать, — тихо и рассудительно говорит Макданн. — Ты знаешь, кто это, но… еще сам не знаешь, что знаешь.

Я смотрю на него. Макданн совсем запудрил мне мозги. Черт возьми!

— Вы хотите сказать, что это кто-то из моих знакомых?

Макданн, чуть улыбаясь, машет ладонью. Другой рукой он снова и снова постукивает пачкой сигарет по столу, предпочитая помалкивать, поэтому говорю я.

— Не уверен, что я его знаю, но уж он-то меня точно знает — визитка с моими каракулями тому доказательство. А может, это как-то связано с теми ребятами из…

— Озерного края. — Макданн вздыхает. — Да-да… — Инспектор считает чистой паранойей мою теорию, согласно которой меня хотят подставить секретные службы. — Нет, — качает он головой. — Я думаю, ты его знаешь, Камерон; думаю, ты его хорошо знаешь. Понимаешь, я думаю, ты знаешь его так же хорошо… ну, почти так же хорошо, как он знает тебя. Думаю, ты мне можешь его назвать, я правда так думаю. Тебе надо только хорошенько пораскинуть мозгами. — Он улыбается. — Больше я тебя ни о чем не прошу. Просто пораскинуть мозгами.

— Просто пораскинуть мозгами, — повторяю я и киваю инспектору; он кивает мне. — Просто подумать, — говорю я.

Макданн кивает.

Лето в Стратспелде; первый по-настоящему теплый денек в том году, воздух теплый и наполнен кокосовым запахом утесника, покрывшего горы сочно-желтыми заплатами, и пряной сладостью сосновой смолы, стекающей густыми прозрачными каплями по грубым стволам. Жужжали насекомые, бабочки наполняли прогаггины бесшумными вспышками цвета; в полях ныряли и резко взмывали вверх коростели, их странный зов дробью звучал в напитанном ароматами воздухе.

Мы с Энди пошли вдоль берега реки и озера, забираясь на скалы выше по течению, затем направились обратно, наблюдая, как рыба лениво выпрыгивает над ровной гладью озера или, щелкая челюстями и оставляя рябь на воде, хватает насекомых, усеявших спокойную поверхность. Время от времени мы забирались на деревья в поисках гнезд, но так ни одного и не нашли.

Мы сняли обувь и носки и бродили в зарослях тростника, окружавших скрытый заливчик с изрезанными берегами, где поток, вытекающий из декоративного пруда около дома, устремлялся к озеру в сотне метров вверх по берегу от старого лодочного сарая. Нам в то время уже разрешали брать лодку, если только на нас были спасательные жилеты, и мы подумывали, что, может, так и сделаем — позднее: порыбачим или просто дурака поваляем.

Мы забрались на невысокую горушку к северо-западу от озера и улеглись в высокой траве под соснами и березами лицом к заросшему лесом холму по ту сторону лощины, где старый железнодорожный тоннель. А еще дальше, за другим лесистым кряжем, невидимая и слышимая лишь изредка (когда оттуда дует ветер), проходила главная дорога на север. А еще дальше самые южные отроги Грампианских гор — их зеленые и золотисто-коричневые вершины поднимались к голубым небесам.

В тот же день вечером мы все собирались в Питлохри, в театр. Меня эта перспектива не очень радовала (я бы предпочел посмотреть кино), но Энди сказал, что театр — что надо, и я за ним.