— Ну, а что с Грайфом? — закричал я. — Он жив?!

— Фон Цили отрубил ему правую руку. Чуть выше кисти. Наверное он скоро придет в себя.

Кое-как я зажег свечу и побежал в Рыцарский зал.

Грайф лежал вниз лицом, крестом разбросав руки. Только одна перекладина у этого креста была чуть короче другой. Я велел Хансу поднять его. Кухмистер оттащил мальчика в сторону и посадил, прислонив к стене. Грайф был в глубоком обмороке. С обрубка руки текла кровь, голова обессиленно свесилась.

Опустившись перед ним на колени, я стал тереть ему виски и сильно дуть в лицо. Наконец он слегка пошевелился.

— Перетяни ему руку ремнем или тряпкой, — велел я кухмистеру, — и отыщи немедленно лекаря. Да постарайся пока не привлекать внимания обитателей замка.

Ханс повиновался.

А я пошел к комнате кухмистера, в которой взаперти сидел Цили.

* * *

— Зачем ты сделал это?

Цили сидел нахохленный, злой, и я не видал в его глазах ни сожаления, ни раскаяния.

— Он сам вызвал меня на поединок.

Я подумал: «Если бы Цили не покалечил его, то Грайф, возможно, убил бы Цили».

— Ты знаешь, что тебя повесят?

Цили с презрительным недоверием посмотрел на меня.

— За еретика?

— За дворянина и крестоносца.

— Не был он ни дворянином, ни крестоносцем, а еретиком был. И я ранил не дворянина и не крестоносца, а еретика.

— Тебе придется доказывать это не мне, а суду.

— Интересно, — сказал Цили с брезгливой усмешкой, — я иду в Святую Землю, чтобы убивать неверных, а здесь я собственных неверных должен гладить по головке? Не сходятся у вас концы с концами, господин бывший крестоносец.

— Это не тебе решать, верный он или неверный, не твоего ума дело.

— А чьего же?

— Святой Инквизиции, которая, между прочим, только вчера отпустила его. И не для поединков с кем ни попало, а для похода в Святую Землю. И пока еще не ясно — верный или неверный человек не дал ему выполнить этот обет.

«Сейчас сюда придет Вилли, — решил я. — А что сделает с Цили брат? Отдаст в руки судей или отпустит на волю? Ведь дед Вернера — его хороший друг. Но так ли сильно чтит Вилли память, наверное, давно уже покойного друга, чтоб преступить закон и отпустить преступника на волю?»

А что, если Вилли все же отдаст мальчишку в руки судей? Ведь он прежде всего юрист герцога Альбрехта. Я посмотрел на Цили и мгновенно представил: та же площадь, что и вчера, только на месте костра — столбы с перекладиной, а под перекладиной толстая веревка с петлей на конце. И Вернер фон Цили — с петлей на шее. И тогда — никто его не спасет. Никакие небесные силы и никакое чудо.

И я понял: если сейчас же, немедленно, я его не отпущу, я буду его убийцей. Только убью я его не своими руками, а руками мюнхенских палачей, Но я-то до конца дней своих буду знать, что его смерть — на моей совести. И тут же я подумал: «А вот Ульрих Грайф лежит здесь рядом, искалеченный на всю жизнь, и пепел Томаша мокнет в воде Изара: а Цили — жив. Пока еще жив», — будто шепнул во мне кто-то, и тогда я вспомнил…

* * *

В ту пору мне было шестнадцать. Столько же, сколько сейчас Вернеру. Меня только что пригнали в Бурсу ~ столицу султана Баязида — и поместили при его дворе.

Не прошло и месяца, как я узнал, что шестьдесят христиан хотят бежать из плена.