Дома дверь ему отворяет Дарья Леонидовна. Каждое утро Певунов говорит ей примерно следующее:

— Как же ты, Даша, не можешь понять, насколько это полезно для здоровья. Ты погляди на меня, как я легко дышу. Ну почему ты не бегаешь? Многие жены бегают со своими мужьями, ничего особенного.

Дарья Леонидовна отмахивается, шутит:

— Это уж ты у нас спортсмен. Мой бег от ванной до плиты. Иди вон Ленку поднимай, опять в школу опаздывает.

Певунов проходит в спальню дочери. Аленины коричневые узкие ступни торчат из–под простыни. Она и не собирается вставать. Ах, сладок, неприкосновенен девичий утренний сон! Певунову жалко ее будить, он понимает, на что замахивается, но ничего не поделаешь — школа не ждет.

— Аленушка–куренушка, просыпайся! — трясет ее за плечо. — Кукареку, кукареку, сколько можно спать человеку!

Дочка открывает один глаз:

— Отстань, папка!

— Что значит — отстань? А ну подъем немедленно! Где моя кружка с холодной водой?

Была Алена поменьше — часто будил ее именно так, плескал водой в постель не жалеючи, Алена помнит — брр! — угроза нешуточная, поэтому, садится, изображая фигуру скорби. Певунов, маленько еще ее потормошив, спешит в ванную. Он долго нежится под душем, чередуя ледяную воду чуть ли не с кипятком — исключительно полезный контрастный душ, — фыркает, отплевывается, с шумом прочищает ноздри. Благодать какая! Чувствует себя здоровым, молодым, бодрым. Из ванной, запахнувшись в махровый халат, шлепает на кухню. На плите уже шкварчит яичница с ветчиной, заварной чайник испускает горьковатый дымок. Дарья Леонидовна накладывает мужу тарелку обязательной овсяной каши. Каша не густая, но и не жидкая, такая, как он любит, слегка подслащенная клубничным вареньем. На кухню, потягиваясь и позевывая, в ночной рубахе до пят, выходит Алена. Хватает со стола и сует в рот кусок пирога. Певунов злится:

— Какой же ты поросенок, Алена! Умойся, сядь за стол. Взрослая уже девица, стыдно. Вот жена кому–то попадется, распустеха.

— Я замуж пока не собираюсь, папочка. А уж если выйду, то за такого, кто всякую будет меня любить, со всеми недостатками.

— Твое воспитание, мать!

Дарья Леонидовна настороженно улыбается: что–то муж слишком часто заговаривает о дочерином замужестве. Хочет, что ли, поскорее развязать себе руки?

— Ступай отсюда, бесстыдница! — выталкивает она Алену.

Позавтракав, Певунов уходит в свой кабинет и там просматривает свежий номер «Правды». Потом начинает собираться на работу. Бреется, подбирает галстук к рубашке, взбивает поредевшие волосы аккуратной челкой. Эту спортивную, короткую стрижку он носит — дай бог память! — лет тридцать. Перед уходом целует жену и дочь.

На улице поджидает машина. Федор Купрейчик радушно распахивает дверцу:

— Карета подана! Прошу, гражданин начальник!

Однако Певунов обыкновенно ходит на службу пешком. У водителя эта новая причуда начальства вызывает недоумение и досаду:

— Можно было загодя упредить, Сергей Иванович, я бы не торопился.

— Завтра валяй прямо к конторе.

Он идет по городу не спеша, стараясь ровно и глубоко дышать. Те, кто с ним здороваются, получают в ответ полную достоинства и радушия улыбку. Вот шагает человек, обремененный важными заботами, но с чистой совестью. К нему не придерешься ни с какой стороны.

На службе он первым делом присаживается за стол к своей секретарше и заинтересованно осведомляется о ее самочувствии. В жизни Зины произошли большие перемены. То есть не перемены, а чудеса. Она собирается замуж. У нее в доме живет одинокий пожилой мужчина, бывший шахтер.