За две с половиной недели в полевых условиях Сеньон похудел на три килограмма, что, впрочем, при его могучем телосложении было незаметно. Он открыл дверь квартиры, близнецы повисли у него на шее и убежали играть как ни в чем не бывало. Летиция терпеливо ждала своей очереди в коридоре.

– Ты похудел, – сказала она, прижимаясь к мужу, тело которого знала наизусть. – Если когда-нибудь бросишь меня, умрешь с голоду.

Сеньон рассмеялся.

– Я смотрела новости, – сообщила Летиция. – Это ужасно. Хочешь рассказать?

– Нет, не хочу.

Ее устроил этот ответ. Иногда совсем не хотелось знать подробности работы мужа. Она предпочитала не связывать жуткие вещи с ним самим, чтобы в душе жил романтичный образ спутника жизни.

Об этом деле они больше не заговаривали.

Гильем вернулся к своей молодой жене Мод. Они собирались отпраздновать годовщину свадьбы, но все пошло наперекосяк. Было несколько ссор и много упреков. Мод начала осознавать, с чем связана работа мужа, и не очень хорошо с этим справлялась. Гильем старался понять ее, позаботиться о ней, изо всех сил пытался заслужить прощение, но через пять дней понял, что, вообще-то, должно быть наоборот. Как минимум взаимно. Расследование измотало его, он вернулся эмоционально опустошенным и нуждался в поддержке, а не в скандалах. На следующий день он купил пачку настоящих сигарет и снова начал курить.

Магали бросила капитана Ферицци в день отъезда из Восточной Франции. Их связь закончилась одновременно с командировкой. Она слишком любила свободу, чтобы ввязываться в роман с коллегой, живущим на другом конце страны.

Франк проводил ее домой, и она поведала, что рассталась со своим капитаном. К себе он возвращался с улыбкой. Он еще не был готов признаться, но радовался, что место свободно. Выбор иногда важнее определенности – так он рассуждал.

Приближалось лето, на деревьях набухли почки, дни стали длиннее, и людей охватывала какая-то легкость.

Скоро в новостях перестали говорить об «адской семье», место в прайм-тайме занял Каннский кинофестиваль.

Марк не сдержал обещания.

Он не увез ее в горы, как только она вернулась домой. Он увез ее в хижину на берегу озера в Солони, через месяц, как только она физически окрепла.

Хижину он снял на четыре дня, привез с собой паштеты, риеты, кучу овощей, рыболовные снасти, чтобы жарить рыбу на гриле, и ящик вина.

– Надеешься напоить меня, чтобы язык развязался? – спросила она.

– Нет, надеюсь, ты все расскажешь и без спиртного.

– Ладно. Может быть. Тогда зачем столько бутылок?

– Чтобы забыть все, о чем мы говорили друг другу.

Хижина, окруженная камышом и елями, выходила прямо на свинцово-синюю поверхность затерянного в лесу озера.

Днем они гуляли по песчаным тропинкам, видели ланей и косуль, устраивали пикники, ловили рыбу или читали, устроившись в шезлонгах на дощатом пирсе. В полдень зеленый дятел играл им свой концерт для ударных; ему явно нравилось летать над их жилищем. Ночью им пел хор лягушек, иногда с необычайной громкостью.

– У них что, есть микрофоны? – спросила Людивина в первый вечер, лежа в постели.

Они смеялись. И занимались любовью.

Людивина удивлялась, что ей так хорошо спится. Конечно, в этой области еще было над чем работать. Но никаких кошмаров, даже неприятных снов с болезненным оттенком. Только ночи безмятежного спокойного сна под лягушачьи колыбельные.

Тело восстановилось и перестало болеть.

Рассвет, просвечивавший сквозь зелень, был великолепен в своей первозданной простоте.