Они познакомились в кафе две недели назад. С тех пор как в квартире, снятой у вдовы, чтобы марать бумагу, Ноам начал свое повествование, он не испытывал необходимости ни в одиночестве, ни в этикете. Он сочинял повсюду, он покидал комнату, не выходя из своей книги, он уносил ее в себе – лучше даже сказать, она передвигалась внутри его. Если поначалу он сознательно усаживался за стол, подобно тому как рыбак выходит в открытое море, то теперь он больше не искал сюжетов: сюжет сам находил его. Стоило ему проснуться, как его уже призывала новая страница; он склонялся над ней, и строки лились одна за другой.

В тот понедельник Хасан неожиданно воздвигся перед ним. Уткнувшийся в свою тетрадь Ноам сперва увидел только обтянутые темными джинсами слегка широковатые бедра, дорогущий кожаный ремень и безупречную ослепительную сорочку под наброшенным на плечи свитером.

– Ты что, писатель?

Ноам поднял глаза к улыбающемуся, загорелому и веселому лицу Хасана:

– Нет.

– Однако целый день пишешь.

Ноам покраснел, будто его застали за чем-то постыдным. Его сосредоточенность на прошлом помешала ему осознать, что в настоящем он остается вполне видимым.

– Я не писатель. Я…

Хасан ждал ответа, Ноам брякнул первое, что пришло в голову:

– …Историк.

– Круто! Какого периода?

– Неолитического.

Ноам предполагал, что на этом диалог прекратится, потому что за долгие тысячелетия удостоверился, что доисторический период вообще не интересует людей, каковые, подобно ловко скрывающим бедных родителей нуворишам, опасаются изучения своих корней.

– Фантастика! – усаживаясь, воскликнул Хасан. – Мне как раз требуется статья о доисторических временах.

С тех пор Хасан и Ноам стали встречаться ежедневно; после работы ливанец на час обосновывался в бистро и целиком посвящал это время беседам с Ноамом.

Хасан возглавлял модный журнал «Happy Few» с плотными глянцевыми страницами, на которых вперемешку с рекламой крупных производителей косметики, часов и одежды печатались сопровождаемые двуязычными текстами роскошные фотографии мимолетных знаменитостей. Как и его журнал, Хасан интересовался всем на свете. Его разговор гибко скользил от политики к кинематографу, на ходу касаясь моды, убранства интерьеров, спорта, кулинарии, литературы. Хасан ко всему испытывал любопытство, но поверхностное – его достоинство оборачивалось недостатком. Он размещал на страницах своего журнала какую-нибудь энциклопедическую диковину, но углубляться в ее изучение ему было скучно. Будучи сторонником легковесности, он счел бы непристойным замкнуться в рассуждении на одну тему. Настойчивость вызывала у него отвращение, академическая основательность претила его склонности к изящному, от дотошности клонило ко сну. Этот гарцующий говорун кратко проинформировал Ноама относительно того века, где тот причалил, – о более полезном проводнике Ноам и мечтать не мог.

Не обращая внимания на транспортные артерии, запруженные то автомобилями, когда улицы расширялись, то пешеходами и незаконными торговцами, едва они сужались, – Хасан благодарил Ноама за его текст о режиме питания в эпоху неолита:

– Это сенсация!

В первый день, чтобы придать правдоподобия сделанному им утверждению («Я историк»), Ноаму, подвергшемуся настоящему допросу о периоде, в котором он объявил себя специалистом, пришлось обратиться к своей памяти, а не к полученной в библиотеке справке и уверенно просветить Хасана относительно нравов и обычаев того времени.