– Я и правда полагаю, что наши предки редко ели яйца, только весной, когда воровали их в гнездах, чего из почтения к Природе они старались избегать. Чтобы яйца вошли в рацион человека, потребовалось дождаться одомашнивания кур.

– Примерно с какого времени?

– Датировать затруднительно, – высокопарно, чтобы прикрыть свою неосведомленность, произнес Ноам. – Что касается молока, животного масла и сыра, то они требуют полной оседлости. Кстати, нашим предкам понадобилось много времени, прежде чем они научились их переваривать.

– В таком случае, – в голосе Хасана звучало сомнение, – как ты объяснишь, что в столь добром здравии они умирали, не дожив до сорока лет?

– Это был период здоровый, но жестокий. Люди просто не успевали достигнуть преклонного возраста. Конфликты разрешались поединками. Люди охотились, вели войны. Их убивали холод и бури. Вокруг рыскали свирепые дикие животные. Люди бегали, падали, получали травмы, калечились, ранились. Средств от инфекций не было. Вылечить можно было очень немногие болезни, гигиенические знания грешили неточностью. Роды заканчивались неменьшим числом смертей, нежели появлений на свет. В этом молодом и сильном мире имелось место только для молодости и силы, но не для старости…

– Прикольно, – удивился Хасан, – ты говоришь об этом как человек, который жил в то время…

Ноам расхохотался: пусть лучше Хасан считает себя остроумным, чем проницательным.

Автомобиль затормозил перед высоким домом, украшенным лестницами с балконами, которые, в зависимости от этажа, отличались размером и глубиной. Выскочив из подъезда, к дверце бросился мальчик. Не одарив его ни словом, ни взглядом, Хасан выбрался из машины, уронил ключи в ладонь парковщика и направился ко входу. Нормальный человек побеспокоился бы, оставляя свою высокоскоростную тачку незнакомцу, и обменялся бы с ним хотя бы парой слов, чтобы установить контакт и убедиться в его понятливости и честности. Хасан изо всех сил старался не показаться малодушным: шикарный буржуа демонстративно выражает презрение к стоящему ниже его на социальной лестнице человеку, которому он доверяет свое добро.

Они вошли в просторный зал, стены которого были обтянуты вышивками в восточном духе, с крупным узором, традиционно утонченным и по-современному простым. Между столиками сновали одетые в парчу барышни, столь же безмолвные, сколь и бесплотные. Остальное представляло собой всего лишь обитые шелком пуфы, панбархатные диванчики, стулья с маркетри, люстры из муранского стекла, хрустальные бокалы, посуду с золотой каймой. В глубине зала, возле украшенной лакированными кувшинами ночной террасы, играла арфистка с внешностью арфистки, эдакая полупрозрачная блондинка. Посетители уставились на вновь пришедших. Ноам смутился, почувствовав, что чересчур просто одет, и не осознавая, что его свежий вид, стройная фигура, чистая красота лица – аргумент гораздо весомее, нежели модный костюм.

Садясь, Хасан, который полагал особым шиком делать одновременно два дела, проверил телефон:

– Ай-ай-ай… к нам собирается присоединиться мой кузен!

– А ты что, не любишь его?

– Люблю! Навещаю его с самого своего крещения. Мы росли почти вместе, у бабушки… Только вот…

– Что?

– Он сурвивалист.

– Кто?

– Сурвивалист.

– Прости, в эпоху неолита такого понятия не существовало.

Хасан прыснул прямо в его озадаченное лицо.

– Да вот и он!

В дверях возник какой-то верзила и, заметив Хасана, двинулся к нему. Длинное, утомленное своим ростом худое тело перемещалось, слегка оседая под тяжестью черепа. Сгорбленная спина, впалая грудь, между костями таза втянувшийся живот, согнутые ноги – этот каркас, неспособный заполнить собственный объем, шел медленно, как будто воздух оказывал ему сопротивление воды; казалось, при каждом шаге его худые бедра отрывают от пола свинцовые сапоги.