В этом я увидел знак.

Уверенный, что мои попутчики спят, я проник в каморку, поднял в середине хлева две засыпанные соломой доски и с осторожностью, потому что сильно качало, спустился в трюм. Лишенный света закуток вонял солью, влажным брусом, разложением. Я ощупью двинулся вдоль переборки. И натолкнулся на что-то живое, теплое. Склонившись к лицу с заткнутым кляпом ртом, я прошептал:

– Вставай, Дерек, иди за мной.

* * *

Пирога скользила по черной воде.

Бегущие быстрее нас облака – стремительные разносчики тьмы – закрывали луну, поглощали звезды. Опасаясь, что это затемнение скроет мою цель, скалистый островок, я принялся чаще орудовать веслом.

Дерек не шевелился. Чтобы он мог сойти с корабля и погрузиться в пирогу, я освободил его запястья и щиколотки; а затем снова связал: он не сопротивлялся, понимая, что его возмущение перебудило бы пассажиров и привело к его концу.

Я не решился уничтожить его. Дерек оказался жертвой Панноама, и это удержало меня. Моим братом его делала вовсе не общность крови, но общность несчастья. То, что он испытал на себе отцовскую жестокость, внезапно сблизило меня с ним и не позволило убить. Я попросил его довериться мне, после чего, с кляпом во рту, связанного по рукам и ногам, спрятал в трюме. В тот момент мне просто важно было выиграть время; я еще не представлял, к чему приведет меня это сокрытие. Внезапное появление островков подсказало мне выход.

Позади меня на дне пироги валялась груда шкур и одеял, по-видимому принадлежавших Влааму. Почему бы не оставить их Дереку, когда он окажется на твердой почве?

Дерек по-прежнему хранил молчание. Его орлиный профиль вырисовывался на фоне темнеющего горизонта. Дерек полностью отдался на волю неотвратимого – или мою – и не применял свой пугающий дар убеждения.

Я греб и размышлял о его внешности. Женские волосы и кожа, чистый голос, чрезмерно длинные конечности – все это наверняка объяснялось его кастрацией. Одиночество, замкнутость, отчужденность по отношению к другим людям, сдержанность с женщинами, его «Лучше бы нет…» – все это в равной степени определялось его увечьем. Я чувствовал, как во мне растет сострадание к нему. Да, теперь, когда я знал, что он претерпел, я уже был готов проникнуться к нему симпатией.

Однако собирался бросить его на пустынном островке.

Слишком поздно… Слишком поздно, чтобы любить его. Слишком поздно, чтобы исправлять его, указывать ему прямой путь, умерять его цинизм, его жажду мести, его страсть к манипуляциям и его пороки, порожденные перенесенным им надругательством.

Мы приближались к берегу.

– Помоги мне, Дерек.

Он молча помог мне причалить. Мы вытянули пирогу на галечную кромку. Тьма сгущалась. Мы едва различали друг друга.

Запыхавшийся Дерек отважился сделать несколько шагов. Я тоже. Мы настолько утратили привычку к твердой почве, что шли враскачку, двигаясь по земле менее уверенно, чем по палубе.

– Ты оставишь меня здесь?

Он заговорил впервые после своих откровений.

– Место опасное, – добавил он.

– В твоей ситуации на корабле опаснее.

Он надолго умолк, соглашаясь со мной. Я попытался оправдаться:

– Я делаю, что могу, Дерек, а не то, что хочу.

Он прочистил горло. Я продолжал:

– Ты мой брат. Какое бы преступление ты ни совершил, я не убью брата.

– Тем не менее на этом острове я умру. От чего? Выбор достаточно широк: от голода… от жажды… от тоски… от нового потопа…

– Как все мы, Дерек! Ничто не гарантирует нам безопасности.

– Вы сохраняете надежду двигаться вперед.

– Завтра ты исследуешь свои владения.