Я объявил Маме, что похороню Мину этой ночью. Она сказала:

– Я упрежу твоего отца.

– К чему?

– Как вождь, он…

– Я не хочу с ним встречаться! Ни за что! Ни с ним, ни с Нурой! Понимаешь? Мама, ты понимаешь?

Она мрачно кивнула:

– Кто поймет тебя лучше, чем я!

Украсив Мину бусами из ракушек, я обернул ее холстиной, то же проделал с ребенком и отправился в лес, взвалив оба тела себе на спину. Мама не хотела оставлять меня в одиночестве и шла на почтительном расстоянии за мной.

Я вырыл яму неподалеку от узловатого замшелого дуба. Мне хотелось защитить тела моих близких от оголодавших зверей, не оставить их на потребу хищникам, и я долго вгрызался в твердую глину. Потом мы с Мамой отправились на поляну, набрали там охапки цветов и забросали ими дно могилы.

Мина обожала лилии и была без ума от их запаха. Пусть эти цветы охраняют ее в пути.

И наконец, я придал ей позу спящего ребенка, чтобы приготовить ее к грядущему рождению. Процедура оказалась непростой; члены одеревенели и не желали менять положения; я изо всех сил старался притянуть ее колени к подбородку: по нашим верованиям, она возродится в земле лишь в позе зародыша. Когда мне это удалось, я приложил младенца к ее животу.

Мама протянула мне припасенный горшок охры. Я рассыпал красный порошок – кровь мертвых и кровь возрождения – по мертвым телам, проложил тонкие бороздки охры из их ноздрей, чтобы указать дыханию нужное направление.

Я укрыл их землей и выровнял холмик. Физическая работа принесла мне облегчение. Рыть, укреплять яму, засыпать землей – эти заботы отвлекали меня от печали.

Окончив дела, я бросился на землю и провел остаток ночи, призывая Духов встретить Мину и моего ребенка благосклонно. Я мысленно посылал прощальные поцелуи моей мертвой жене, этой девочке, которая получила при жизни лишь скудные крохи любви, тогда как сама дарила ее щедро.

Забрезжил рассвет. И деревня, и Озеро еще дремали. Бледное небо струило на водную гладь слабый свет. Я окинул взором округу. Воздух, вода и лес были погружены в мирную тишину.

На могилу села синица.

Я стал ее разглядывать. В отличие от своих живых и подвижных сородичей она была задумчивой и медлительной. Посмотрела на меня.

– Мина?

Синица не упорхнула, а еще пристальней на меня уставилась. Что это? Не иначе с недосыпу я сплю наяву. Казалось, птичка похожа на Мину – своим невзрачным оперением, своей неброскостью и мягкостью.

Но вот синица вспорхнула и села на ветку дуба.

Я обернулся к Маме:

– Я ухожу.

Она встрепенулась:

– Что это значит?

– Ухожу из деревни.

– Надолго?

– Навсегда.

Мама вцепилась мне в руку:

– Нет, Ноам! В одиночку тебе не выжить!

– Буду жить как Охотники.

– Но всех, кто был проклят и выдворен из деревни, нашли мертвыми.

Она вспомнила о тех двоих, кого Панноам несколько месяцев назад приговорил к изгнанию; обоих нашли под деревом бездыханными, без всяких увечий или следов насилия, будто они лишились жизни, как сорванный цветок.

– Это другое, Мама. Они были наказаны за преступления, и их вышвырнули принудительно. Я же покидаю деревню добровольно. Я хочу уйти, мне это нужно.

– Это бегство!

– Может, и так…

Мама посмотрела на меня долгим взглядом; глаза ее покраснели.

Она сказала с легким вздохом:

– Будь я моложе, ушла бы с тобой.

Она обняла меня, прижала к груди и, отвернувшись, чтобы скрыть от меня слезы, быстро зашагала к деревне.