– Не видишь? – допытывался он.

Он указал пальцем на лиану, заметную даже в сумерках. Потом еще одну. Потом третью.

– Я проложил дорогу не по земле, а по небу. Неплохо, а?

Я восхищенно кивнул.

С веток все еще срывались редкие капли, даря травам небывалые жизненные силы; крапива вымахала мне до плеч, ломонос вовсю карабкался по стволам деревьев. В лесу быстро темнело, и стал почти невидим склон, по которому мы спускались, иногда оскальзываясь.

Я спросил Барака:

– Зачем столько предосторожностей? Ты силач, никто не отважится напасть на тебя. Даже медведь решится не сразу.

– Ты прав! Один медведь бросился на меня, да пожалел об этом. А я доволен: у меня теперь отличное одеяло на зиму.

– Так почему ты прячешься?

– Причин немало. Скажем, Охотники опасны.

– Но… ты, помнится, прихлопнул пятерых одним ударом.

Он ухмыльнулся, уличенный в неискренности. Я не унимался:

– Чего ты боишься, дядя?

– Иди вперед!

Он насупился, глаза сверкнули недобрым блеском, тон не допускал возражений.

Мы вышли на травянистую поляну, со всех сторон окруженную лесом. Над ней высился звездный шатер. Где-то внизу поблескивало озеро. Я с облегчением вздохнул, узнав его, как узнают родственника после долгой разлуки.

Барак понял меня и тихо проговорил:

– Я больше не принадлежу общине, но навсегда остался человеком Озера. Как и ты, верно?

Я кивнул и расслабился. На нас сошло умиротворение, мы были членами одного братства.

Солнце давно село, воздух свежел. Волчий вой приветствовал наступление ночи. Заунывная бесконечная жалоба напоминала о беспредельности Природы.

Над застывшим, почти окаменевшим Озером луна казалась водянистой. От нее нисходили волны света, достигали поверхности, растекались по ней, плыли по прибрежным холмам и лесам, заливали округу волшебной глазурью.

Я обернулся к дяде:

– Почему ты навсегда ушел в лес?

Он пожевал губами, закашлялся, сплюнул.

– Старая история…

Я прощал ему уклончивость и недомолвки. Этот отшельник за день наговорил, наверно, больше, чем за годы. Я отдался созерцанию звезд.

Теперь волчий вой исходил от дальних окраин, границ мира, пределов слуха. Как бы ни был далек мертвящий голос хищника, я был от него неотделим и не знал, слышу ли я его до сих пор въяве или уже грежу.

Внезапно Барак заговорил:

– Мое первое воспоминание – это Панноам. Счастливое воспоминание! Я обожал моего старшего брата, восхищался его самоуверенностью, характером, знаниями и умом. Я был страшно горд, когда шел с ним рядом. Передо мной всплывает его лицо в разные годы, и оно всегда прекрасно. В любом возрасте – мальчиком, подростком, юношей и взрослым мужчиной – он пленял. Если Боги даруют ему здоровье, он покажет нам, как выглядит величественный старик. Я был тщедушным ребенком, и мне казалось, что отсвет его великолепия если не делает меня краше, то хотя бы согревает и укрепляет. Я подражал ему во всем – в играх, в поведении, в жестах и в манере говорить, – и он вовлекал меня в свои занятия, а я тянулся за ним вверх и мысленно благодарил его. Я боготворил его. Когда его не было рядом, меня мучило чувство сродни жажде. Смысл жизни был мне очевиден: оставаться подле старшего брата до скончания времен. К несчастью, я не дал себе труда усомниться…

Он замолчал и принялся скоблить ногтем палец ноги. Я испугался, что он расхотел делиться своим прошлым, и подтолкнул его:

– В чем?

– Любил ли меня Панноам?

И посмотрел на меня.

– Я любил его искренне, безоглядно, беззаветно, но любил ли меня он?

Я уронил голову – так живо отозвался во мне его вопрос; со дня нашего конфликта из-за Нуры жесткость Панноама заставила и меня усомниться в его любви ко мне.