Как-то после очередной манипуляции он спросил меня:

– А ты, мой мальчик, не дрочишь?

И, излучая радость, озабоченно на меня уставился.

Я смешался, не в силах открыть свою постыдную тайну, рассказать о своих объятиях с Буком. Я промолчал.

Он пожал плечами:

– Доверься Природе, когда она протягивает тебе руку помощи. Это хорошо для тебя, и для поднятия духа, и для здоровья.

Я поступил гнусно: вместо искреннего признания, нацепил строгую маску знатока, который отчитывает несмышленыша, объяснил, что с тринадцати лет занимаюсь любовью с женщиной и не разбрасываюсь понапрасну.

– Так тебе нужна женщина? – небрежно откликнулся он. – Ну да. Понимаю. Знаю… Хочешь, я тебе это устрою?

– Что «это»?

– Женщину.

– Можно подумать, ты предлагаешь мне яблоко.

– Яблоко можно сгрызть только раз.

Выходя из хижины, заговорщически посмотрел на меня:

– Поговорим об этом, если захочешь…

Барак отучал меня от деревенских привычек, от моего настороженного отношения к жизни.

Оседлые жители ненавидели грозу, а он наслаждался ею. Он считал ее не наказанием за проступки, а проявлением милости Богов и Духов: «Что хорошо для растений и животных, то хорошо и для меня». После дождя мы с ним вместе вдыхали влажный воздух. Барак учил меня восхищаться мрачным благородством грозового пейзажа, ценить хмурое небо, исчезновение теней и обеднение цветовой гаммы. Солнце иссушало предметы, тогда как дождь их удлинял; его тактичный сумрак придавал прочности стволам, ветвям и скалам, будто мгновенно напитывая их влагой. Все обретало полноту.

После грозы мы наслаждались ее последствиями, подъемом жизненных сил: острыми запахами земли, сочностью трав, буйством цветения, блеском листвы, щебетом птиц, танцем ручья и ясностью свежевымытой лазури.

Однажды утром он объявил, что мы выходим.

– Куда мы идем, дядя?

– Что за глупый вопрос!

Он шел таким широким шагом, что мне было не до разговоров.

Чуть позже, когда мы очутились на открытом пригорке и дядя залюбовался раскинувшимся перед ним бескрайним Озером, я снова спросил:

– Куда мы идем?

– Мы просто шагаем. Ты не заметил?

И он ринулся в растительный лабиринт.

Преодолев бесконечный спуск, он указал на рухнувший дуб. Мы сели на него.

– Побудем тут.

В этой роще с колоннами гладких стволов солнечные лучи просачивались сквозь листву, в их косой бахроме плясала мошкара. Дневное оцепенение тормошили тысячи крылышек. Плотный живой лес звучал щебетом, цвирканьем, жужжаньем, стрекотом и шелестом.

Невдалеке виднелась поляна. Там медленно двигались долгоногие оленухи с кокетливыми легкими копытцами и меланхолическими глазами. Их ленивая грация будто придерживала время; оно зависло, чтобы мы насытились зрелищем.

Но вот вышли два самца. По стаду прокатилась дрожь. Противники встали в боевую позицию, грозно нацелились друг на друга рогами. В их потемневших зрачках полыхало соперничество, ноздри трепетали от ярости. За какую из самок они сошлись на битву?

Барак улыбнулся мне:

– Что люди, что животные: одна забота!

Бой не начинался, олени замерли в позе устрашения. Их копыта неистово трамбовали землю, сигналя о бешеном кипении крови.

Один взревел, свирепо затопал, готовый атаковать. Второй склонил голову, отвел ее вбок, потом мелкими подскоками как ни в чем не бывало стал отступать к опушке. Он отказался. Победитель гордо выпятил грудь и оценивающе оглядел самок.

Барак уже не улыбался. В олене, покинувшем поле боя, он узнал себя. Он повернулся ко мне, и я понял, что в стушевавшемся самце он увидел и меня тоже.