|
Не обращая внимания на отчаянные мольбы своих клириков, безжалостно уничтожая тех, кто не желал молчать, Петр Тракезийский, „ночной император“, превратил семь дворцов Императорского квартала в обитель порока, где совершались дикие ритуалы и лилась кровь с наступлением ночи. Затем, злобно насмехаясь над благочестием, он объявил о намерении построить новое, обширное Святилище бога. Он призвал порочных безбожников — многие из них иностранцы, — чтобы построить и украсить его, зная, что они никогда не посмеют противоречить его темным намерениям. В это время многие в Городе действительно верили, что сам тракезиец совершает обряды человеческих жертвоприношений в недостроенном Святилище по ночам, когда в него никого не пускают, кроме его доверенных лиц. Говорят, что императрица, запятнанная кровью невинных жертв, танцует для него среди свечей, зажженных в насмешку над святостью Джада. Затем, нагая, на глазах у императора и других, эта шлюха берет с алтаря еще не зажженную свечу, как делала в молодости на сцене, ложится на виду у всех и…»
Криспин поспешно сложил бумаги, как они были. Достаточно. Более чем достаточно. Ему и в самом деле стало плохо. Этот елейный, наблюдательный, такой скромный секретарь стратига, этот официальный летописец войн Валерия и его строительных проектов, занимающий почетное положение в Императорском квартале, в этой комнате выплевывал накопленную грязь, желчь и ненависть. Криспин подумал о том, предназначены ли эти слова для того, чтобы их когда-нибудь прочли. И когда? Поверят ли им люди? Могут ли они в грядущие времена показаться правдой тем, кто никогда не знал тех людей, к которым относятся эти чудовищные слова? Возможно ли это? Ему пришло в голову, что будет, если он выйдет отсюда с выбранными наугад некоторыми из этих листков в руках? Пертений Евбульский будет заклеймен позором и отправлен в ссылку. Или, весьма вероятно, казнен. И эта смерть будет на совести Криспина. Все равно в его мозгу засела мысль сделать это. Он стоял над заваленным бумагами столом, тяжело дыша, представляя себе эти страницы кроваво-красными от ненависти, слушая храп спящего человека, потрескивание огня и слабые, далекие звуки ночного города. Он вспомнил Валерия в ту первую ночь, стоящего под ошеломляющим куполом Артибаса. Ум и учтивость императора, который терпеливо ждал, пока Криспин сможет уложить в своем сознании эту поверхность, приготовленную для его искусства. Он вспомнил Аликсану в ее палатах. Розу из золота на столе. Ужасающую самонадеянность красоты. Все преходяще. «Сделай для меня что-нибудь такое, что останется», — сказала тогда она. Мозаика: стремление к вечности. Он тогда осознал, что она это понимает. И понял уже тогда, в ту первую ночь, что эта женщина всегда будет с ним в каком-то смысле. Это было перед тем, как человек, спящий сейчас на ложе с открытым ртом, постучал и вошел, доставив подарок от Стилианы Далейны. Криспин вспомнил — и теперь понял совсем иначе — тот жадный взгляд, которым Пертений окинул тогда маленькую, богато обставленную, залитую светом комнату Аликсаны, и выражение его глаз, когда он увидел императрицу с распущенными волосами и, как казалось, наедине с Криспином поздней ночью. «Шлюха, которая теперь является нашей императрицей». Криспин резко повернулся и вышел из комнаты. Он быстро спустился по лестнице. Слуга дремал на табурете в прихожей под железным светильником на стене. Он рывком проснулся от звука шагов. Вскочил на ноги. — Твой хозяин уснул в одежде, — коротко сказал Криспин. — Займись им. Он отпер входную дверь и вышел на холод, в темноту, которая пугала его гораздо меньше, чем-то, что он только что прочел при свете очага. Он остановился посередине улицы, посмотрел наверх, увидел звезды — такие далекие, такие чуждые жизни смертных, что их никто не мог бы призвать на помощь. |
