– Увидимся завтра вечером, – отозвался я. – На поле, усеянном мертвыми врагами.

– Бог даст.

Я попрощался с Бенедеттой и присмотрел, чтобы у нее имелись добрая лошадь и толстый кошель с монетами.

– Если мы проиграем, – сказал я ей, – убирайся из города, переходи по мосту через Ди и езжай на юг!

– Вы не проиграете! – с жаром заявила она. – Я не могу тебя потерять!

Ей хотелось отправиться на поле боя, но я запретил, и она неохотно смирилась с моей волей, но не без условий. Итальянка сняла с шеи тяжелый золотой крест и сунула мне в руки.

– Надень его ради меня, – попросила она. – Он будет тебя хранить.

Я колебался. Мне не хотелось оскорблять своих богов, но я знал цену креста, подарка, полученного Бенедеттой от королевы Эдгифу.

– Носи его! – заявила женщина резко. – Он тебя сохранит, я знаю!

Я повесил крест на шею, рядом с серебряным молотом.

– И не снимай! – предупредила она.

– Не буду. Увидимся после победы.

– Так и будет, не сомневайся!

Я оставил с ней Эдрика под предлогом, что тот слишком стар для битвы, и наказал беречь ее и увезти на юг, если нас разобьют. Мы с ней поцеловались, потом я ушел. Бенедетта провожала меня глазами, полными слез. Я не сказал ей о предложенной мне Этельстаном невесте. Предложение это ошеломило меня не в меньшей степени, чем должно было, по моим соображениям, разозлить Бенедетту. Тем утром я видел мельком Элдриду, которая шла в церковь в обществе шести монахинь. Она и сама выглядела как монашка, в грубом сером балахоне с тяжелым серебряным крестом на груди. То была низенькая, пухлая девица с лицом, как мне показалось, обиженной свинки. Вот только свинка эта обладала огромным богатством.

Мы стояли лагерем к югу от моста и на следующий день собирались перейти на поле боя. У нас имелись хлеб, холодная говядина, сыр и эль. С наступлением ночи несколько раз заходил ливень. На северном берегу, за невысоким холмом на поле боя, мы видели зарево от костров наших врагов. Те пришли с юга, из Дингесмера, где стояли в гавани их корабли. Не нашлось бы в нашем войске ни одного человека, который не устремлял бы взгляда к этому далекому зареву и не пытался представить, много ли людей собралось у тех костров. Этельстан привел в лагерь три с лишним тысячи воинов, не считая фирда, от которого едва ли будет большой толк в борьбе против закаленных бойцов Анлафа. Еще у Этельстана имелись пять сотен конников Стеапы, расположившихся в двух милях позади нас, но я подозревал, что у Анлафа и Константина число воинов приближается к пяти тысячам. Кое-кто утверждал, что врагов насчитывается шесть, а то и семь тысяч, но достоверно никто не знал.

Я ужинал вместе с сыном, Финаном, Эгилом и Торольфом. Говорили мы мало, ели еще меньше. К нам подсел Ситрик, но только чтобы выпить эля.

– Когда истечет перемирие? – спросил он.

– В полночь.

– Но до рассвета они бой не начнут, – сказал Эгил.

– До исхода утра, – уточнил я.

Требовалось время, чтобы выстроить армии, а затем дать молодым идиотам послоняться между ними, вызывая врагов на поединок.

Дождь барабанил по парусине, растянутой нами на кольях нашего грубого шалаша.

– Земля будет мокрой, – мрачно заметил Финан. – Скользкой.

Никто не ответил.

– Нам надо поспать, – заявил я, хотя и понимал, что уснуть будет сложно.

Бой окажется трудным и для противника – земля будет такой же скользкой для них, как и для нас. Дождь усилился, и я молился, чтобы он не унимался и днем, потому как ирландские норманны любят использовать лучников, а ливень намочит тетивы луков.