Диван уже стоял раздвинутый и застеленный свежим бельём. Густой и тёплый вечерний воздух втекал в приоткрытую балконную дверь, колыхая тюль.

– О, тут уже всё готово!

Слава придавила Карину собой, освобождая от одежды и щекоча поцелуями шею. Голодная во всех смыслах.

– Домашняя еда – это хорошо, но по тебе я соскучилась больше, принцесса.

Ей нужна была эта разрядка, а вернее, подпитка нежностью, и Карина дарила ей себя с отчаянной, самоотверженной щедростью. Она сама истосковалась, измучилась, и ласка любимых рук освобождала её от корсета напряжённого ожидания. Слава здесь, дома, живая, и тёплые слёзы текли по щекам.

– Ну что ж ты плачешь-то... – Губы Славы щекотали лицо, быстро чмокали, зажигая где-то в глубине жаркие огоньки.

Это были светлые слёзы, но не в меру сильные. Карина стискивала зубы, закусывала согнутый палец и сдерживалась до боли в груди, чтобы не расстраивать Славу этой истерикой.

– Ш-ш... Ну что ты, принцесса! Иди сюда. – Объятия укутали крепко, но не туго, скорее – ласково и властно. – Отпусти себя... Расслабься.

Яростный всхлип-выдох, и в груди стало легче, а губы мягко защекотал поцелуй.

– Ну вот, так уже лучше. Я с тобой, солнышко. Я рядом.

Ну, и пирожки не пропали, конечно. Три вида: с мясом, с грибами, а также с зелёным луком и крутыми яйцами.

– Тащи сюда всё, – сказала Слава.

Теперь она спала, накинув простыню до пояса и уткнув свой русый ёжик в подушку, а Карина, склонившись над её лицом, долго не решалась коснуться губами нового шрамика. Ей казалось, что от него веяло холодом. Вся Слава была тёплая и родная, один он – злой и колючий чужак, острый, как бритва. Можно и губы порезать до крови. Карина тихонько чмокнула спящую Славу в скулу и выскользнула на балкон, в ночной дурман лип. Ах, этот июль... Жарко обволакивающий и потогонный, как настой липового цвета.*

Тот кошмарный день ушёл в прошлое, но не забылся – вспыхивал время от времени в памяти холодной зарницей, кровавым сполохом. Молочный отдел, алое пятно на маминой блузке. Заложница рыдала на корточках, а бесчувственного стрелка волокли куда-то двое бойцов. Маму уложили на носилки и накрыли простынёй – почему-то с головой. Карина рванулась следом, чтобы не оставлять её ни на минуту, но её удержала сильная рука.

– Карина... Всё, всё, не надо. Держись.

Рослый боец с окровавленным рукавом не пускал её к маме, и она уставилась на него. Голос у него был прохладный, низкий, но не мужской. А когда он снял маску, Карину накрыло пронзительно-ласковой волной прошлого: чёрная бандана и шоколадка, шелест кладбищенских берёзок и надёжная, крепко поддерживающая рука. Чувство защищённости.

Она, тогда ещё пятнадцатилетняя девчонка, была в шоке от роста Славы, от её завораживающей, спокойной силы. Не агрессивной, не напористой, а сдержанной и знающей себе цену. Применяемой только по необходимости. «Как за каменной стеной» – так называлось это чувство.

– Одежда и бельё пригодятся, а сок маме... уже не понадобится, – сказала Слава.

Маму увезли не в больницу, а в морг. Осознание этого пригнуло Карину к асфальту, а Славе делали перевязку. Она осталась в форменных брюках и серой облегающей футболке – потрясающая, сильная, гибкая, как пантера. Не говоря ни слова, она лишь своим присутствием не давала Карине сойти с ума – родная, излучающая спокойствие. Губы – жёсткие, сурово сложенные, короткая стрижка, а глаза – то ли серовато-голубые, то ли голубовато-серые, светлые и внимательно-ласковые, серьёзные.