– Кому же вы так неосторожно перешли дорогу?

– Павел! – голос «маски» предупреждающе зазвенел, стал резким, грудным.

– Понял. Больше никаких вопросов о вашей тайне. Давайте, тогда сменим тему!

– Давайте.

Мы обсудили наши скорбные перспективы насчет еды – отсутствие завтрака, обеда и возможный пролет с ужином. Пошутили, что «скорее бы уж Пасха» – будет шанс разговеться. Я все больше проникался симпатией к этому стойкому, неунывающему человеку. И по прежнему надеялся, что к нам вот вот приведут Петра Южинского. Но нет. Решетки громыхали, только где то вдалеке. Похоже, Петю посадили в самую дальнюю от нас камеру. Кричать его имя на всю тюрьму я не рискнул – мы и так с Алексеем старались говорить вполголоса, чтобы нас не услышали стражники. А то у Турубанова хватит ума запереть меня в какой нибудь одиночке.

Где то спустя час, в коридоре появился надзиратель, и нам с Алексеем пришлось прекратить все разговоры. Зато тюремщик раздал по краюхе хлеба и по большой соленой селедке. Это на время отвлекло меня от общения с товарищем по несчастью. Я был до ужаса голоден и сразу же набросился на еду. В моем представлении жирная вкусная селедка никак не укладывалась в понятие постной пищи, но видимо Турубанов счел такое нарушение поста мелким грехом, не заслуживающим внимания. Поскольку у тюремщиков не было, ни возможности, ни желания готовить горячую пищу для узников в экстремальных условиях.

После трапезы, нам принесли чай в железных кружках. Что удивительно – горячий. Значит, все таки удалось где то растопить печь, потому что и в камерах заметно потеплело. Чай был очень, очень кстати – после селедки меня одолела дикая жажда. К тому же я вспомнил, что в этой суматохе ничего не пил с самого утра.

– …Наверное ужасно жить пять лет с такой маской – поужинав, я снова переместился к решетке и теперь наблюдал, как Алексей аккуратно пьет чай, стараясь не задевать кружкой нижний край маски. Надо сказать, получалось у него это вполне ловко. Видно сказывалась многолетняя привычка.

– Семь раз я подавал прошения об… одним словом об облегчении режима содержания. И семь раз мне отказывали.

– Не по людски так издеваться над узниками самой строгой тюрьмы! Тут и так не сладко.

– Как вы изволили выразиться? – «маска» засмеялся – Не сладко?

– А вашу звезду – я понизил голос – инквизиторам вообще не удалось потушить?

Алексей долго молчал, потом, вздохнув, признался:

– Удалось. Но только на пару лет. Потом дар начал сам восстанавливаться, но я это скрываю от надзирателей и тем более от местного лекаря. Но это не трудно, поскольку этого горького пьяницу давно ничего не волнует, кроме бутылки. Павел Алексеевич, а у меня тоже личный вопрос. Как вы то угодили сюда?

Пришлось кратко рассказать Алексею о недавнем восстании декабристов, в котором приняли участие Стоцкий и Южинский. Конечно, тут что то могло отличаться, поэтому я был крайне скуп на детали. Вспоминая повешение, невольно потер шею. Все следы от веревки давно сошли, но иногда я просыпался ночью от фантомного удушья. Казнь явно оставила след в моей психике. Ну и предыдущая попытка суицида тоже.

Удивительно, но этот малознакомый человек вызывал у меня большое доверие. Даже при том, что каждый из нас хранил тайну о своей настоящей личности. Я почему то чувствовал, что мог бы рассказать ему и о своем настоящем прошлом, и Алексей бы меня не выдал. Но, как и он, я считал, что моя чрезмерная откровенность может быть опасна для моего собеседника. А поэтому ограничился тем, что успел узнать от Южинского и Турубанова.

Я уже практически добрался в своем рассказе до того места, где жены декабристов подали прошение царю о том, чтобы сопровождать мужей в Сибирь, как в коридоре раздались встревоженные крики: – Вода!!

Глава 16

– Мерзавец…! – майор Турубанов осушил стакан вина – уже третий за вечер, и обхватил голову ладонями – Повезло же бедной России с новым царем…

О том, что у цесаревича Николая весьма своеобразные представления о совести и долге дворянина перед императорской фамилией, разговоры в армии ходили и раньше.