|
— Может быть, он уехал отсюда, — говорили другие, — в Канаду или в Австралию, потому что при его клаустрофобии Европа стала для него слишком тесной. — Он зашел в горы, заблудился и разбился насмерть в ущелье, — говорили третьи. Но об озере не говорил никто. И еще до того, как газета успела пожелтеть, о господине Зоммере забыли. О нем совершенно никто не сожалел. Фрау Ридль убрала несколько его вещей в подвал и стала сдавать комнату летним отдыхающим. Но она никогда не говорила «летние отдыхающие»<По немецки — sommergaste — зоммергесте (прим. пер.)>, потому что это казались ей слитком странным. Она говорила «городские отдыхающие» или «туристы». Я же молчал. Я не обмолвился ни словом. Уже в тот же вечер, когда я со значительным опозданием пришел домой и вынужден был выслушивать лекции о разрушительном действии телевидения, я ни слова не сказал о том, что знал. И позже тоже. Ни моей сестре, ни моему брату, ни полиции, ни даже Корнелиусу Михелю я не сказал ни единого слова... Я не знаю, что заставляло меня так упорно и так долго молчать... но я думаю, это был не страх, н не стыд, и не нечистая совесть. Это было воспоминание о том стоне в лесу, о тех дрожащих на дожде губах, о той молящей фразе: Да оставьте же наконец меня в покое! — то самое воспоминание, которое заставило меня молчать, когда я видел, как господин Зоммер погружался в воду. |
