Он с вожделением следил за действиями Домовушки, а Домовушка пытался собрать на стол, то есть сварить кашу – без молока, разумеется, и даже без масла, потому что подсолнечное масло прогоркло, а сливочное протухло. Крупа была вполне съедобна, а вот лук пророс, свекла и морковка сморщились и засохли, сушеные грибы превратились в труху.

    – А что тогда это такое? – не сдавался я.

    – Примо, не «что такое», а «кто такие», – снизошел до ответа Ворон. – Секундо, не знаю, кто они такие. И никто не знает. Даже Бабушка.

    Я со вздохом, потому что чувствовал себя усталым, поплелся в ванную комнату налаживать аппарат живомертвой воды. Надо было лечить Крыса.

    – Честно говоря, мне пришлось попотеть. Сращивать кости и залечивать раны теплокровным мне еще не приходилось. Я очень боялся напутать с концентрацией магионов: а вдруг вместо того, чтобы вылечить Крыса, я его уморю? Но ждать, пока Лада проснется, мне показалось нецелесообразным.

    Однако мое беспокойство было напрасным. Когда призванный мною на помощь Пес опустил клетку с Крысом (мы побоялись до времени возвращать ему свободу) в пронизанную пузыриками воду, раненая лапа срослась и порванная мышца затянулась на глазах за считаные минуты. Крыс, вначале визжавший и шипевший, посмотрел на свою здоровую лапу с недоумением и даже, кажется, хотел что-то сказать. Но промолчал.

    Каша между тем сварилась. Домовушка, кряхтя от огорчения, что не может сдобрить ее, как полагается, разложил кашу по тарелкам, стараясь размазать тонким слоем, чтобы быстрее остыла.

    Овсянка без молока и масла – это, я вам скажу, гадость. Но в тот момент мы были рады любой еде, даже и такой. Только вспоминали, как пахли пироги, испеченные Домовушкой к приходу гостя.

    По случаю трапезы Крыса выпустили из клетки, строго-настрого предупредив, что при малейшей его попытке обидеть кого бы то ни было Пес сразу же, без всякого объяснения, откусывает Крысу хвост. Крыс молча кивнул, показывая, что понял.

    Вел он себя довольно прилично, и после обеда мы решили не возвращать его в клетку и позволили лечь спать под столом. Сам я устроился на своей подушке, сплю я достаточно чутко, и даже легкий шорох из-под стола заставил бы меня встрепенуться. Пес, вздыхая, улегся на коврике у двери, Ворон взгромоздился на насест, Паук наконец оставил голову Петуха и перебрался в свою паутину. Даже Домовушка прилег отдохнуть. Правда, в Бабушкину комнату он не пошел, а устроился прямо тут, в кухне, на лавке.

    Но уснуть нам не удалось.

    Спустя несколько минут после того, как мы улеглись, Петух прогорланил свое «кукареку!» и подступил к Домовушке с требованием жратвы.

    Домовушка покорно слез с лавки и выгреб из кастрюльки остатки каши. Петух бодро заклевал, мы, зевая, улеглись, и едва только смежили веки, как петушиный крик раздался снова.

    Петух выглядел удивленным, но кукарекал, самозабвенно вытянув голову и хлопая крыльями.

    Откукарекав, он по-прежнему удивленно сказал:

    – Жрать! Утро!

    Домовушка не стал варить кашу, а насыпал Петуху пшена на блюдечко. Петух затарабанил клювом, подбирая зернышки, но, не успел он доклевать пшено, а мы не успели даже и закрыть глаза, как Петух заорал снова, теперь уже лениво, как бы и нехотя.

    В этот раз ему удалось разбудить даже Жаба.

    – Да что такое? – недовольно проворчал Жаб, откидывая полотенце. – Ясно же, кажется, сказал, не будить меня, даже если пожар. Чего ты орешь, курица недоощипанная?

    Петух, сделав вид, что не слышит, занялся пшеном.