Я оставался дома один. Читал, мечтал, писал, вычеркивал и снова писал. Либо уходил побродить по «вади», пересохшим руслам речек, проверяя вблизи, в темноте, каково состояние заборов, ограждающих нейтральную полосу и минные поля вдоль линии прекращения огня, поделившей Иерусалим между Израилем и королевством Иордания. Я шагал в темноте, мурлыча про себя, не разжимая губ: «Ти-да-ди-да-ди». И душа моя не стремилась «умереть, но покорить вершину», как призывал гимн движения Бетар, созданный Жаботинским. Я хотел, чтобы все прекратилось. Или, по меньшей мере, хотел я оставить навсегда и дом, и Иерусалим, отправиться жить в кибуц. Я хотел оставить позади все книги, все чувства, хотел жить простой сельской жизнью, жизнью братской и трудовой.

63

Мама оборвала свою жизнь в квартире своей сестры на улице Бен-Иехуда в Тель-Авиве в ночь с субботы на воскресенье. Это было шестое января 1952 года, по еврейскому летоисчислению — в восьмой день месяца тевет 5712 года от сотворения мира.

В стране тогда велись истерические споры по вопросу о немецких репарациях: можно или нельзя Государству Израиль требовать и получать от Германии компенсации за имущество, утраченное евреями, убитыми Гитлером? Были такие, кто соглашался с мнением Бен-Гуриона — нельзя допустить, чтобы убийцы к тому же и наследовали имущество своих жертв, будет правильным, если деньги за имущество, разграбленное фашистами, будут полностью отданы Государству Израиль и позволят ему принять тех, кто уцелел в этой бойне. Другие во главе с лидером оппозиции Менахемом Бегиным, напротив, утверждали с болью и гневом, что это моральное преступление и даже поругание памяти убиенных: страна жертв, одержимая гнусной жаждой наживы, собирается задешево продать немцам отпущение грехов.

На всем пространстве Эрец-Исраэль в ту зиму, зиму 1951-52 годов, не переставая, шли ливневые дожди. Речка Аялон, она же «вади Мусрара», вышла из берегов, затопила тель-авивский квартал Монтефиоре и грозила затопить другие кварталы. Тяжелые ливни привели к огромным разрушениям во временных лагерях для новых репатриантов, сорвав и повредив палатки, бараки, всякие временные жилища из жести, из брезента и досок, где в тесноте сгрудились сотни тысяч людей — еврейские беженцы из арабских стран, а также те, кому удалось спастись от Гитлера, едва унеся ноги из Восточной Европы и с Балкан. В некоторых местах ливневые потоки отрезали временные лагеря от источников снабжения, так что реально возникла угроза голода и эпидемий. Государству Израиль еще не исполнилось и четырех лет, и население его в то время насчитывало чуть более миллиона граждан: едва ли не треть из них — беженцы, нищие, лишенные всего. Из-за расходов на оборону и прием новых репатриантов, а также из-за раздутого и плохо организованного управленческого аппарата, государственная казна была почти пуста, и службы здравоохранения, образования, социального обеспечения находились на грани полного развала. В начале той недели Давид Горовиц, генеральный директор министерства финансов, улетел в Америку, надеясь организовать в течение одного-двух дней краткосрочный кредит в сумме десять миллионов долларов, чтобы избежать тотального краха.

Обо всем этом беседовали мы с папой, когда вернулся он из Тель-Авива. В четверг он отвез маму в дом тети Хаи и дяди Цви, даже провел там с ней одну ночь, а, вернувшись в пятницу, услышал от бабушки Шломит и дедушки Александра, что я, похоже, немного простудился. Однако я настоял на том, чтобы пойти в школу. Бабушка предложила, чтобы мы на субботу остались у них в доме: оба мы, как ей казалось, в начале какого-то вирусного заболевания. Но мы предпочли отправиться домой, к себе. По дороге, когда мы миновали переулок Прага, папа счел необходимым сообщить мне со всей серьезностью, как это принято между взрослыми людьми, что в доме тети Хаи настроение мамы улучшилось. В четверг вечером все четверо, Цви и Хая, мама и папа, отправились посидеть немного в маленьком кафе, в двух шагах от дома Хаи и Цви, на углу улиц Дизенгоф и Жаботинского.