— Вы с мамой, верно, хорошенько осудили меня сегодня? — внезапно произнесла Софья, к удивлению Констанции, слезливым голосом.

— Нет, — успокаивающим тоном ответила Констанция, — мама просто рассказала мне.

— Рассказала что?

— Что ты хочешь стать учительницей.

— И стану! — заявила Софья с ожесточением.

«Ты плохо знаешь маму», — подумала Констанция, но вслух ничего не сказала.

Послышался еще один тяжкий вздох, а затем, таково уж свойство молодости, они обе уснули.

Ранним утром следующего дня Софья стояла у окна и глядела на Площадь. Была суббота, и по всей Площади воздвигались небольшие палатки под желтыми полотняными навесами для главного базара недели. В те варварские времена Берсли располагал величественным зданием, черным как базальт, где торговали разрубленными тушами, оно называлось «Бойня», но овощи, фрукты, сыр, яйца и булочки по-прежнему продавались под полотняными навесами. Теперь яйца продаются по пять фартингов штука во дворце, который стоит двадцать тысяч фунтов. Однако некоторые жители Берсли готовы утверждать, что все, вообще, изменилось и, в частности, из жизни исчезла романтика. Но ведь романтика становится романтикой лишь после того, как исчезнет. Для Софьи, хотя она пребывала в настроении, обычно способствующем романтическому восприятию действительности, ничего романтического в этом пространстве, покрытом пестрыми навесами, не было. Это был простой базар. На самом краю Площади уже открылась лавка Холла, главного бакалейщика, и мальчик-ученик подметал перед ней тротуар. Открыты были и харчевни, причем некоторые, специализирующиеся на продаже горячего рома, — с 5.30 утра. Городской глашатай в синей куртке с красными обшлагами и воротником переходил Площадь, держа за язык большой колокол. В одной шторе на окне миссис Пови — жены кондитера — по-прежнему зияла неприличная дыра, присутствие которой едва ли можно было оправдать даже недавними родами. Вот что предстало перед грустными, воспаленными от слез глазами Софьи.

— Софья, ты же там, у окна, схватишь простуду!

Она вздрогнула. То был голос матери. Эта неунывающая женщина, спокойно проспав ночь рядом с паралитиком, успела уже встать и должным образом одеться. Она несла в руках бутылку, рюмку для яиц и немного варенья в столовой ложке.

— Сейчас же вернись в постель! Ну вот, умница! Ты вся дрожишь.

Побледневшая Софья повиновалась. Она действительно дрожала. Проснулась Констанция. Миссис Бейнс подошла к туалетному столику и налила что-то из бутылки в рюмку.

— Кому это, мама? — сонным голосом спросила Констанция.

— Это Софье, — весело ответила миссис Бейнс. — Ну, Софья! — и она подошла к дочери с рюмкой в одной руке и ложкой в другой.

— Что это, мама? — спросила Софья, отлично знавшая, что это.

— Касторка, милочка, — с обаятельной улыбкой ответила миссис Бейнс.

Попытки лечить касторкой упрямство и стремление к более вольной жизни не столь уж нелепы, как может показаться. Странную взаимосвязь между духом и телом, по-настоящему понятую лишь в нашу эру разума, уловили чуткие средневековые матери. Без сомнения, в ту эпоху, когда миссис Бейнс была воплощением современности, касторка все еще считалась лучшим из лекарств. Она вытеснила из употребления кровоотсосные банки. И если мода на нее частично объяснялась ее крайне неприятным вкусом, то уж в борьбе с болезнями она доказала свою состоятельность на деле. Менее чем за два года до описываемых событий старый доктор Гарроп (отец доктора, рассказавшего миссис Бейнс о миссис Пови), которому тогда было восемьдесят шесть лет, упал и скатился с лестницы. С трудом поднявшись, он тотчас принял дозу касторки и на следующий день был совершенно здоров, как будто и не думал падать.