Молодые мастерицы несомненно обсуждали их, но не в лавке, где всегда присутствовал кто-нибудь из интересующей их пары или сама миссис Бейнс, а в каком-нибудь другом месте. В свободные минуты они обсуждали некоторые детали: как она посмотрела на него сегодня, как он покраснел и прочее до бесконечности. Однако миссис Бейнс полагала, что знает обо всем только она одна. Такова сила укоренившегося заблуждения — мол, твои дела, а особенно дела твоих детей, загадочным образом отличаются от дел других людей.

После отъезда Софьи миссис Бейнс во время ужина наблюдала за дочерью и своим управляющим с любопытством и некоторой подозрительностью. Они работали, разговаривали и ели с таким видом, как будто миссис Бейнс не застала их обоих в слезах, когда зашла в комнату закройщика. Они вели себя самым обычном образом. Казалось, они никогда не слышали слова «любовь», даже произнесенного шепотом. Ложь под этой благопристойностью не крылась, ибо Констанция никогда не лгала. И все же миссис Бейнс испытывала угрызения совести. Вокруг царил порядок, но, несмотря на это, она чувствовала, что должна что-то сделать, что-то выяснить, что-то решить. Ей следовало бы, во исполнение своего долга, отвести Констанцию в сторонку и сказать: «Послушай, Констанция, мне теперь стало полегче на душе, поэтому скажи мне честно, что происходит между тобой и мистером Пови. Я не могу понять, что означала эта сцена в комнате закройщика. Скажи мне». В таком духе следовало бы ей поговорить с дочерью. Но она не могла. В этой энергичной женщине не осталось необходимой для такого поступка энергии. После тяжких волнений, связанных с Софьей, ей нужен был покой, только покой, пусть он окажется даже проявлением трусости или самообольщения. Ее душа жаждала мира, но обрести мир ей не удалось.

В первое воскресенье, после отъезда Софьи, мистер Пови не пошел утром в церковь и не счел нужным объяснить свое необычное поведение. Он позавтракал с аппетитом, но у него во взгляде было нечто странное, несколько обеспокоившее миссис Бейнс, ибо она не могла уловить или распознать это нечто. Когда они с Констанцией вернулись из церкви, мистер Пови играл на фисгармонии «Древнюю скалу» — тоже явление из ряда вон выходящее! Важнейшая часть обеда состояла из ростбифа и йоркширского пудинга, причем пудинг был подан до мясной перемены. Миссис Бейнс ела и то и другое с охотой, потому что любила эти блюда и после проповеди всегда бывала голодна. Она хорошо справилась и с чеширским сыром. После трапезы она намеревалась соснуть в гостиной. По воскресеньям после обеда она непременно старалась подремать в гостиной, и почти всегда ей это удавалось. Обычно дочери сопровождали ее от стола к креслу, а потом либо «устраивались» подобным же образом, либо, заметив постепенное погружение величественных форм в глубь кресла, на цыпочках покидали комнату. Миссис Бейнс с удовольствием предвкушала воскресный послеобеденный сон.

Констанция прочла молитву, которая в данном случае звучала так:

«Возблагодарим Господа за хороший обед. Аминь», и добавила: — Мама, мне нужно подняться в мою комнату. — («Мою» комнату потому, что Софья была далеко.)

И она убежала, совсем как девочка.

— Но, детка, не надо так спешить, — сказала ей вдогонку миссис Бейнс, звоня в колокольчик и поднимаясь с места.

Она надеялась, что Констанция вспомнит обычный ритуал отхода ко сну.

— Если можно, я хотел бы поговорить с вами, миссис Бейнс, — внезапно сказал мистер Пови с нескрываемым волнением.