— Смотри мне! — грозяще протянул милиционер, отпуская ее. — Ну-ка марш домой, и чтоб не слышно!

— Не, все, не слышно! — поднеся палец к губам, с послушностью покивала мать, повернулась и, забыв о Фоме, пошла через собравшуюся толпу.

Он стоял недвижно, глядя, как она уходит, болтая дерматиновой сумкой на локте, и внутри был судорожный, гнетущий стыд. И еще отвращение. Правильно бабка ругала ее. Стоит того…

Больше к матери он не ходил. Но она стала приходить к нему сама, отыскивала его, в ремесленном ли, в общежитии ли, всегда с запахом изо рта, и спрашивала громко, не обращая ни на кого кругом внимания:

— Чего мать-то родную не навестишь? Чего забыл совсем?!

Приходилось, чтобы она не устроила какого-нибудь скандала на виду у всех, спускаться с нею на улицу, уговаривать там уйти, не позорить его, она не уговаривалась, начинала кричать, и приходилось уступать ей, идти с нею, и она затаскивала его к себе в комнату. Обстановка комнаты состояла из железной проржавевшей кровати, двух табуреток, одна из которых всегда была завалена одеждой, обшарпанной тумбочки и такого же обшарпанного, ничем не застеленного круглого стола. Приведя Фому, мать начинала суетиться, бегать на кухню, что-то ставить на примус, что-то варить, что-то жарить, но ни разу так у нее ничего и недоварилось, недожарилось, — Фома, улучив минуту, давал от нее ходу. Бежать за ним, искать, вести обратно — совершать все по второму кругу — у нее, видимо, недоставало сил: никогда она его не возвращала. Через некоторое время она появлялась у него снова, и все повторялось заново, и он привык ко всему этому, и привыкла, видно, она — в одно из своих очередных появлений, когда он, еще не дождавшись никаких ее слов, начал заранее отнекиваться, захихикала и махнула рукой:

— А, брось, не зову. Не затем пришла. — И попросила деловито: — На банку матери дай. На чекушку хотя б. Есть у тебя червонец?

Десять рублей всего у Фомы и было — остаток от присланного бабкой недавно четвертака, — но он так растерялся, что дал.

— Во, сын так сын. Недаром я тебя манной кашей кормила, — непонятно сказала мать, потрепав его по щеке, и ушла.

Она ушла, минул месяц, другой, третий, настали летние каникулы — она больше не появлялась у него, и Фома про себя радовался этому.

На лето бабка звала его приехать в деревню, очень просила, но Фома не поехал, снова помогал в ремонте ремесленного. Не мог он заставить себя поехать. Чтобы там глядели ему в спину, тыкали пальцем… Нет уж. А и не тянуло его никуда отсюда, нравилось здесь, нравилась жизнь в городе, нравилось работать на станке и не терпелось скорее уж закончить ремеслуху, пойти на завод, получить настоящий, в тверденькой коричневой обложке постоянный пропуск…

Подступила осень, снова началась учеба. На политзанятиях проходили состоявшийся в начале года двадцатый съезд партии и его линию на преодоление культа личности Сталина. И только началась учеба, объявилась мать. Она опять попросила денег на чекушку, у него не было ничего, и он отказал со спокойной душой.

— У, ты! — выругалась мать, уходя. И снова добавила непонятное: — А я тебя манной кашей кормила…

— Иди, иди, — прикрикнул Фома на нее.

Он неожиданно вырос за нынешнее лето на целых четырнадцать сантиметров, раздался в плечах, мышцы на руках налились силой, он чувствовал себя совсем взрослым и отчего-то больше не боялся, что мать устроит скандал на виду у всех. Пусть устраивает, ему-то что. Жизнь будто бы раздвинулась, сделалась какой-то просторной, неохватной для глаза, какой-то новый, свежий вкус появился у нее — тянуло в компании, в общество девчонок, на танцы во Дворец культуры…

Незадолго до окончания ремесленного он снова подал заявление в комсомол, и все было на этот раз гладко.