— Не встретился? Да ты что!

— Что — что? Ну, Саша! — Гольцев помотал головой и отвернулся к окну. По плотине, над черной доской пруда, взбрызгивая искрами, полз красно-облупленный трамвай, на крыше у него стояли желтые щиты — реклама цирка Кио. — Ты, Саша, прежде чем обвинять, поинтересовался бы — почему? Да потому, что встретиться с ним только сегодня можно было. А у меня диспут. Переносить нельзя — в другой раз ребята не придут, постесняются, ты ведь знаешь. Что же до инвалида этого — он теперь знает что делать. Положено ему без очереди — получит.

Гольцев замолчал, и Савенков некоторое время тоже стоял молча, ничего не говорил, потом положил Гольцеву руку на плечо.

— Извини… Занесло меня. Что ты, действительно, сам не знаешь, как поступать? Извини… Ну, а писать-то что же, не о чем, выходит?

— Как не о чем? — Гольцев повернулся к Савенкову. — Тут, Саш, очень большая и важная проблема: ответственность фронтовика. Ведь они гордость наша. А тут — ни одного слова доброго!

— Ага, ага… — сказал Савенков. — А Королева видел?

— Ну конечно.

— Как он там?

— Как? — Гольцев сунул руки в карманы и качнулся на носках. — Как… Знаешь, Саш, это не передашь словами, это увидеть надо. Съезди! Он вот просил меня зайти перед отъездом, хотел я — и не смог. Заставить себя не смог.

— Вот даже как! — Савенков удивленно покачал головой. — Надо же…

Гольцев прошел к своему столу, взял со стула плащ и повесил на вешалку.

— Саша! Посидишь у меня на диспуте — в президиуме?

— Как в президиуме?

— Ну, рядом со мной, для солидности.

— А-а! «В президиуме»… — Савенков хохотнул. — Ладно, конечно. Кликнешь меня, если не вернусь, — я у редактора.

Хлопнула дверь за ним.

Гольцев сел за стол, открыл ящик и вынул папку с надписью «Дороги, которые перед нами»…

И вот они сидели перед ним — восемь человек, восемь из одиннадцати, которым он разослал приглашения: дымился кофе в кастрюльке, пряный его горячий запах плыл по комнате, шуршали, перематывая пленку, магнитофонные кассеты, и они сидели перед ним — неловко пристроившиеся на краешках жестких фанерных стульев, молча оглядывающие комнату отдела, восемь десятиклассников, восемь растерянных душ — или, наоборот, все определивших для себя? — пять мальчишек и три девчонки, фамилий и имен которых он еще не знал, точнее — не запомнил, когда они входили и назывались. Впрочем, нет, вот того, в больших, в настоящей роговой оправе очках на тугом вислом носу — Леша, Леша Зеленич; черные жесткие волосы с металлическим отливом, один-единственный, кто решился сесть в кресло — развалился в нем и забросил ногу на ногу. А вот эта девочка, что примостилась на стуле у окна, — Таня Водовозова; большие глаза, тяжелые и медлительные, и коса, переброшенная через плечо, — которую из сверстниц ее никто уже не носит…

Интересно, если бы ему в их возрасте прислали такое приглашение, он бы пришел? Да, наверное бы, пришел… Семнадцать лет. Линолеум тогда на полу был как глянцевый…

И вдруг он вспомнил себя второкурсником: закопченную, с обваливающейся штукатуркой по одной стене общежитскую свою комнату на четверых, кровать с продавленной сеткой, заменявшую ему и стул, и стол, и на которой он, подложив под тетрадь уведенную у коменданта общежития фанеру, писал свои рассказы… — как давно это было, с ума сойти!

Пленка смоталась, кассета зажужжала и захлопала концом пленки о пульт.