Зеленич снял очки, облизал губы и снова толкнул очки на нос.

— Я не по письму, я вообще… Что я думаю. Как я думаю.

Гольцев нащупал на пульте магнитофона клавишу записи и надавил ее.

— Давай-давай.

— Я считаю, — сказал Зеленич, — нужно искать. Пока не найдешь себя. Пока не обретешь то главное, что составит смысл и цель. Что-то высшее…

Угрюмая девочка поднялась и пошла к выходу. Пустая кастрюлька покачивалась у нее на пальцах. У двери она остановилась.

— Человек рожден для счастья, — сказала она.

И хлопнула дверью.

— Как птица для полета, — закончил один из тех длинноволосых парней, что помогали Зеленичу переносить стол.

Никто не засмеялся.

— А если каждый так начнет искать? — Глаза у Водовозовой были такие тяжелые, такие медлительные и тяжелые, что Гольцеву показалось, когда она посмотрела на него, — они его придавят. — Я иногда думаю: если я себя не найду, если я не пойму — зачем я, жить не стоит. Нельзя принять, никак нельзя принять: будто мы для того только и рождаемся, чтобы днем работать где-нибудь на заводе, после работы бегать по магазинам, вечером смотреть телевизор… Прожить так пятьдесят — семьдесят лет, вырастить детей и умереть, а дети повторят нас. Ведь это бессмысленно. Не может быть… должно существовать что-то высшее, прав Зеленич! Но если каждый будет так искать…

Заскрипела дверь — пришла девочка, стриженная под мальчишку. В руках она держала кастрюльку с водой.

— А если у меня нет никаких способностей? — крикнул длинноволосый и толкнул от себя чашку с кофе. Кофе выплеснулся через край и коричневой лужицей обтек чашку.

— Не отсутствие природных способностей, а наличие природной лени — вот как это называется, — сказал Зеленич.

— Каков, а! — на ухо сказал Савенков, обдавая Гольцева горячим кофейным дыханием.

— В каждом человеке от рождения заложено призвание, — сказала Водовозова.

Зеленич двинул по столу стул, отодвигаясь, и забросил ногу на ногу.

— Я хочу быть актером, — сказал он. — И микробиологом — тоже. И авиаконструктором. Я не могу быть практически и тем, и другим, и третьим. Я выберу одно. Но вот выясняется — конструктора из меня не выйдет. Хорошего конструктора. Не выйдет — и точка. Так что же я, должен примириться с этим? Тянуть лямку и забыть, что из меня может выйти актер? А может быть, именно актер?

— Дело, наверное, не в том, чтобы пробовать, все время пробовать. Дело в том, чтобы вовремя определить? — сказала Водовозова.

— Что определять, как определять? Нет у меня способностей! — крикнул длинноволосый.

— Способности есть у всех.

— А если у кого способности к воровской деятельности?

— Человек рожден для счастья, — сказала угрюмая девочка.

Она сидела на корточках перед плиткой и помешивала ложкой закипавший кофе.

…Пленка кончилась, кассета бешено закрутилась, захлестала концом пленки о пульт. Гольцев наклонился к магнитофону и стал менять дорожки. Пленка не входила в прорезь лентопротяжки, он встал со стула, присел на корточки.

Когда он наконец включил магнитофон и разогнулся, разговор уже шел о каких-то геологах, которые могли повернуть обратно, но не повернули, и вот так вот, ценой собственной жизни, дали жизнь новому месторождению… Говорили уже устало и вяло. Гольцев взглянул на часы — прошло больше часа с тех пор, как скомандовал Зеленичу сдвигать столы.