– Игорь весь в своих походах. Я для него как подружка. Я его так ждала всегда, когда приезжала к родителям на каникулы, а он придет пару раз, и все разговоры – где был и куда снова пойдет. Однажды, правда, приезжал ко мне в Москву, – что-то нашло на него, захотелось. Но мне такая близость совсем не нравилась, хотелось красивых отношений, внимания. А Толя, хоть и умеет воспользоваться, видит во мне женщину. Он умеет дарить подарки, всегда готов встретить, проводить. Сюда меня тоже провожал, отвез в аэропорт.

Игорь был дополнительной каплей, распалявшей Ивана Антоновича, а он все никак не мог найти удобного местечка. Вокруг было безлюдно и сыро. Невысокие и некрасивые деревца с белесой расплетающейся корой и паутиной между засыхающими ветками отпугивали. Травка под ними была редкая, садиться на нее не хотелось, – еще и потому, что глина вокруг была утыкана следами лошадиных и бараньих копыт, кругами и шариками навоза. Наде не хотелось идти дальше, да и Ивану Антоновичу было здесь неуютно. Он крепко обнял ее, пытаясь успокоить и ее, и себя, но, ощупывая податливое Надино тело, больно сжал ее грудь. Она отшатнулась, уперевшись в него кулачками, и дурные мысли Ивана Антоновича отступили.

На другой день он уговорил ее пойти загорать в Третье ущелье. По утреннему холодку, в тени высоких прибрежных скал, они дошли туда за час. Пока шли, Надя рассказывала о вчерашних событиях.

– Девчонки опять после отбоя принимали Гошу с другом. Свет выключили и разделись. Лариска друга к себе на кровать затянула обниматься, а остальные дуры в простынях сгрудились перед Гошей с гитарой.

– Голос у него такой томный, сладкий, дрожит. Девки наши балдеют, а мне смешно – и от его расстроенной гитары и от французского – не могу. Ты бы слышал его прононс!

– Для меня что армянский, что французский, – сказал Иван Антонович. – Я и не знал, что ты понимаешь по-французски.

– Просто у нас в школе была хорошая учительница, а язык мне всегда нравился. Он такой горячий. И еще у меня музыкальный слух, и я все песни Дассена разучила. А тут и в такт не всегда попадает, и гнусавит вдобавок. В общем, я терпела, терпела и не вытерпела – рассмеялась. А он, дурачок, подумал, что я с ним заигрываю. «Иди, – говорит, – к нам, сладкая. Следующую песенку посвящаю только тебе».

– Ты пошла?

– Нет, конечно, не переживай. Там без тебя полно защитников. Я говорю: «Ты сначала научись, а потом заманивай». Он, конечно, обиделся: «Ко мне нареканий не было. Девушкам очень даже нравится». Я говорю: «Вот им песенки и посвящай. И вообще, я не сладкая, и я сплю». И Лариска ему говорит: «Гоша, зря стараешься. У нее любовь».

– Так он отстал от тебя? – спросил Иван Антонович.

– Отстал, конечно. Очень я ему нужна. Там много желающих. На лежаках забавляться. Как оторванные, даже противно.

– Чем забавляются, где, когда? – заинтересовался Иван Антонович.

– Тем самым. На лежаках, которые выносят сушить на бетонные ступеньки около пляжа. Под утро, когда все спят.

– Но откуда ты знаешь? И что там могут делать? Там все на виду. Это Лариса фантазирует!

– При чем тут Лариса, об этом все говорят! – посмеялась над ним Надя и с превосходством женского всезнания подытожила. – А тебе об этом лучше не знать. Чтобы тебя не выносило, как меня в десятом классе, когда я пела в хоре.

– Ты об этом не рассказывала.

– А рассказывать не о чем. Для меня это было очень давно.