| Многими прекрасными ощущениями подарили нас повести г-жи Жуковой, – и мы спешим поделиться результатом своих впечатлений с читателями. Повести г-жи Жуковой не принадлежат к области искусства, не относятся к тем высшим произведениям творчества, которые носят на себе название художественных. Не к этим вечно юным, ознаменованным печатию высшей действительности, созданиям принадлежат они; это не произведения творящей фантазии, а произведения воображения, копирующего действительность; это не сама действительность, а только мечты и фантазии о действительности, но мечты и фантазии живые, прекрасные, благоухающие ароматом чувства. Ни одна из повестей г-жи Жуковой не представляет собою драмы, где каждое слово, каждая черта является необходимо, как результат причины, является сама по себе и для самой себя. Нет, это скорее какие-то оперные либретто, где драма нужна не для самой себя, а для положений; а положения нужны опять не для самих себя, а для музыки, и где драма не в драме, а в музыке, но где музыка была бы непонятна без драмы. Процесс явления таких литературных повестей очень прост. У автора много души, много чувства, которых обременительная полнота ищет выразиться в чем-нибудь во вне; а если, к этому, автор одарен живым и пылким воображением, душою, которая легко воспламеняется и раздражается; если он много в жизни перечувствовал, переиспытал сам, много видел и знал чужих опытов, к которым не мог быть равнодушен, на которые отзывалась его душа, – он имеет все, чтобы писать прекрасные повести, которые, не относясь к искусству, относятся к изящной литературе, или к тому, что французы называют belles-lettres[1 - беллетристикой (франц.). – Ред.]. И вот он придумывает какое-нибудь либретто для мелодий своего чувства, составляет его из лиц и положений, которые дали бы возможность высказать и то и другое, что таится в его душе и беспокойною волною рвется наружу. Что же это за лица? – Да так, мечты и фантазии, идеалы, в которых есть своя действительность, своя личность, но которых вы не видите перед собою, а только представляете себе по описаниям автора. Обыкновенно эти лица – любимые и задушевные мечты автора, носящие известные имена и призраки физиономий, – и чем любимее, задушевнее, чем ближе к сердцу автора эти мечты, тем лица, играющие их роль, лучше обрисованы, живее представлены, словом – интереснее и удачнее. Но вот готовы и лица и положения, придумана завязка и развязка: остается рассказывать, – и вот тут-то рассказ получает свое полное значение, всю свою важность. Как в живописи, тут важное дело – перспектива и симметрия, расстановка обстоятельств так, чтобы важнейшее обстоятельство было выставлено яснее и виднее, менее важное в тени. С этой точки зрения, искусство рассказа есть талант, который немногим дается. Что хорошего, например, в повестях Цшокке или в повестях модных французских нувеллистов? – Рассказ: ему, одному ему обязаны они тем, что завлекают и приковывают к себе внимание читателя. Но в повестях не все оканчивается рассказом: в них важны выбор содержания и способность оживить его. То и другое зависит от настроенности души и чувства автора. Поль де Кок выбирает предметы «забавные», Клаурен – чувствительные, французские нувеллисты неистовой школы[4 - Терминами «неистовая школа», «неистовая словесность» в русской критике начиная с 30-х гг. обозначали прозу французских романтиков В. Гюго, Ж. Жанена, Э. Сю и др. Как программное произведение «неистовой школы» был прочитан в России роман Жанена с примечательным названием «Мертвый осел и обезглавленная женщина» (ч. I–II, М., 1831); автор романа и его литературные единомышленники решительно отвергали поэтику «украшенной природы» и утверждали необходимость рисовки «голой натуры».] – сатанинские, кровавые, исступленные. Что касается до г-жи Жуковой, если бы мы захотели характеризовать предметы, избираемые ею для изображения в повестях, – мы назвали бы их человеческими, чему доказательством могут служить самые названия ее повестей, каковы: «Суд сердца», «Самопожертвование». |
