Папен, не имевший никакого представления об истинном положении ученых, с трудом понимал то, что говорил ему Гюйгенс. Страна казалась ему достаточно богатой для того, чтобы обеспечить ученым спокойную работу. Ведь он слышал о том, что король тратит огромные деньги на свой двор и развлечения. Значит, у Франции есть средства!..

Но Гюйгенс только смеялся над наивным собеседником. Да, это верно, король тратит порядочно. Вот, например, его новый дворец в Версале сто́ит уже почти сто миллионов ливров, то есть в четыре раза больше, чем составляют все государственные расходы Франции за год. Над постройкой этого дворца трудятся двадцать три тысячи рабочих. Одни фонтаны в саду Версаля обошлись в два миллиона. С точки зрения короля это совсем немного: ведь за последний год он истратил ровно столько же на покупку бриллиантов для украшения своих костюмов и на подарки придворным дамам. Однако это вовсе не означает, что у его величества есть желание тратить хотя бы сотую долю этих денег на работы ученых. Король не видит большого прока в математике и механике, а королевское представление о медицине не идет дальше пиявок, припарок и клизм, которыми придворные лекари спасают его величество от подагры и запоров.

Дени отвечал, что в таком случае ученые должны искать поддержки у других сословий. Найдутся же люди, заинтересованные в том, чтобы помочь науке! Взять хотя бы те же часы Гюйгенса. Неужели работу над этим изобретением не захотели бы поддержать купцы?!

— Вы чудак! — сказал Гюйгенс. — Не хотите же вы унизить науку и поставить ее на службу лавочникам? Я изобрел часы вовсе не для того, чтобы лабазники знали, когда им начинать торговлю. Ради чистой науки и для услаждения благородных сословий создал я свой маятниковый механизм.

— Но ведь пользоваться часами будут и лавочники! — упрямо твердил Папен. — В общем, я предлагаю вам пари: если через десять лет я не изобрету повозку или лодку, которая будет двигаться паром и за которую купцы сделают меня богачом, вы можете требовать от меня чего угодно.

— Ваша наивность не знает пределов. Если бы вы изобрели даже самый замечательный экипаж, передвигающийся без лошадей, то никто, кроме короля, не мог бы им воспользоваться. Вы, по-видимому, не знаете, что каждый цех мастеров и каждая купеческая гильдия имеют королевскую привилегию на производство тех или иных предметов и на торговлю ими. Имеется такая привилегия и у тележников. Никто, кроме мастеров тележного цеха, не имеет права построить самую паршивенькую таратайку. А если вы и попытаетесь это сделать, вас сейчас же засадят в тюрьму.

— Вы рассказываете страшные вещи, метр.

— А вы точно с луны свалились: не знаете того, что делается вокруг вас. Вот вам пример. Торговцы петухами имеют привилегию, а какой-то кухмистер осмелился продавать у себя в харчевне целых жареных петухов. Заметьте — жареных, но неразрезанных петухов. Этому примеру последовали его товарищи кухмистеры, полагая, что таким образом им удастся обойти монополию петушатников. Не тут-то было! Петушатники закукарекали на весь Париж, и этот первый кухмистер-смельчак вот уже шестой год сидит в тюрьме, а суд все еще разбирает тяжбу между петушиными торговцами и трактирщиками. По правде говоря, я думаю, что несчастный так и умрет в заточении. Судьи никогда не решат это дело. Стоит одной стороне дать судьям бо́льшую взятку, чем дали противники, и все разбирательство начинается сызнова. Так что вот вам мой совет: никогда не стройте, не изобретайте, не выдумывайте ничего, что должно попасть на рынок и послужить предметом потребления, иначе вы окажетесь в тюрьме. Поверьте, судебные крючки найдут повод посадить вас по самому пустяковому поводу, если это будет выгодно тем, кто их оплачивает.