— Бросить её нельзя, — тихо говорил Павел. — Бросают, что не нужно. А она мне нужна… Её у меня вырывают, — вот в чём дело… И может, я не душой люблю её, а злостью, обидой люблю. Она в моей жизни — весь мой кусок счастья. Неужто отдать её? Что же мне-то останется?.. Не уступлю, — врут! Убью, а не отдам.

Сухое лицо Грачёва покрывалось красными пятнами, и он крепко стискивал кулаки.

— Разве замечаешь, что похаживают около неё? — задумчиво спросил Илья.

— Этого не видно…

— Про кого же говоришь: вырывают?

— А есть такая сила, которая вырвать её хочет из моих рук… Эх, дьявол! Отец мой из-за бабы погиб и мне, видно, ту же долю оставил…

— Никак нельзя тебе помочь! — сказал Лунёв и почувствовал при этом какое-то удовлетворение. Павла ему было жалко ещё более, чем Перфишку, и, когда Грачёв говорил злобно, в груди Ильи тоже закипала злоба против кого-то. Но врага, наносящего обиду, врага, который комкал жизнь Павла, налицо не было, — он был невидим. И Лунёв снова чувствовал, что его злоба так же не нужна, как и жалость, — как почти все его чувства к другим людям. Все это были лишние, бесполезные чувства. А Павел, хмурясь, говорил:

— Я знаю — помочь мне нельзя…

И, глядя в лицо товарища, он с твёрдой и зловещей уверенностью продолжал:

— Вот ты забрался в уголок и — сиди смирно… Но я тебе скажу — уж кто-нибудь ночей не спит, соображает, как бы тебя отсюда вон швырнуть… Вышибут!.. А то — сам всё бросишь…

— Как же, брошу, дожидайся! — смеясь, сказал Илья. Но Грачёв стоял на своём. Он, зорко посматривая в лицо товарища, настойчиво убеждал его:

— А я тебе говорю — бросишь. Не такой у тебя характер, чтобы всю жизнь смирно в тёмной дыре сидеть. И уж наверно — или запьянствуешь ты, или разоришься… что-нибудь должно произойти с тобой…

— Да почему? — с удивлением воскликнул Лунёв.

— Так уж. Нейдёт тебе спокойно жить… Ты парень хороший, с душой… Есть такие люди: всю жизнь живут крепко, никогда не хворают и вдруг сразу хлоп!

— Что — хлоп?

— Упал, да и умер…

Илья засмеялся, потянувшись, расправил крепкие мускулы и глубоко, во всю силу груди, вздохнул.

— Чепуха всё это! — сказал он.

Но вечером, сидя за самоваром, он невольно вспомнил слова Грачёва и задумался о деловых отношениях с Автономовой. Обрадованный её предложением открыть магазин, он соглашался на всё, что ему предлагали. И теперь ему вдруг стало ясно, что хотя он вложил в дело больше её, однако он скорее приказчик на отчёте, чем компаньон. Это открытие поразило и взбесило его.

«Ага! Так ты меня затем крепко обнимаешь, чтобы в карман мне незаметно залезть?» — мысленно говорил он Татьяне Власьевне. И тут же решил, пустив в оборот все свои деньги, выкупить магазин у сожительницы, порвать связь с нею. Решить это ему было легко. Татьяна Власьевна и раньше казалась ему лишней в его жизни, и за последнее время она становилась даже тяжела ему. Он не мог привыкнуть к её ласкам и однажды прямо в глаза сказал ей:

— Экая ты, Танька, бесстыдница…

Она только расхохоталась в ответ ему.

Она по прежнему всё рассказывала ему о жизни людей её круга, и однажды Илья заметил:

— Коли всё это ты правду говоришь, Татьяна, так ваша порядочная жизнь ни к чёрту не годится!

— Почему это? Весело! — сказала Автономова, пожав плечиками.

— Велико веселье! Днём — одно крохоборство, а ночью — разврат…

— Какой ты наивный! — смеясь, воскликнула Татьяна Власьевна.